Вилла Бель-Летра - Алан Черчесов

Они поболтали — сперва о погоде, потом о машинах, потом о пробках на шоссе. Турера отделывалась нейтральными фразами, по которым вычислить проделанный ею маршрут было невозможно.

Внезапно посреди беседы Дарси поднялся и, сославшись на ждущую рукопись, покинул их общество.

— Не обращайте внимания, — сказал Расьоль. — От него тут без вас удрала муза. Пошел проверить, в самом ли деле она вернулась или ему это лишь померещилось. Кстати, Георгий, у вас тоже наверняка скопились завалы бумаг на столе. Так вы не стесняйтесь…

— Вы к нам надолго? — спросил Суворов Элит, не удостоив француза ответом.

— Дня на три, — ответила та и чуть покраснела. — От силы — на пять. Смотря как получится.

— Получится что?

— Продлить командировку. Мне, право, совестно: уж слишком она походит на отпуск…

— Это легко уладить: идите ко мне в секретари. Оплата — треть гонорара за оставшиеся до сентября недели. Ну как?

— Спасибо, Жан-Марк, я подумаю. Предложение ваше заманчиво. А мне будет позволено работать не более трех часов в день?

— Это чтобы двое других добавили еще по трети? Ни за что! Когда скупердяи вас обморочат, я себе не прощу. Идите ко мне целиком, вся как есть. Я готов повысить вам жалованье.

— Вы так уверены, что наше общество выплатит вам гонорар? Не забыли про оговоренное в контракте условие?

— Вы о новелле? Моя почти готова! Это у Суворова с Дарси буксует перо: поставили не на тех рысаков. У нас же с Фабьеном все продвигается весьма, доложу вам, успешно. Хотите, устроим в честь вас показательные бега? Организуем авторскую читку, скажем, по часу на брата?

— А Оскар и Георгий согласны?

— Разумеется, нет, — сказал Суворов. — Публичная шлепка Расьоля в мои планы не входит. Обычно я делаю это с глазу на глаз.

— Они просто боятся, Элит. Видите: у него задрожало адамово яблоко — верный симптом подступающей эпилепсии. Характерный для русских писателей профессиональный недуг…

— Если они не желают, вы, Жан-Марк, можете сделать почин в одиночку.

— Почему бы и нет? Давайте только забудем пригласить их на нашу премьеру. Не люблю отвлекаться на завистливые выкрики с галерки в разгар исполняемой арии.

— Возражаю, господин судья! Напоминаю вам, что во Франции принят закон, запрещающий оставлять без присмотра наедине с гражданином Расьолем женщин моложе ста шестнадцати лет, а также трансвеститов с трудно определяемыми на глаз половыми признаками. Исключение сделано лишь для тех удачливых дам, у кого с детства растет борода или размер бюста превышает рост самого маньяка вдвое.

— Могли бы причислить сюда же ампутантов с гангреной и нимфоманок-рецидивисток с хроническим пародонтозом, мой отзывчивый друг, — процедил сквозь зубы Расьоль.

— Простите мою невнимательность. Если Расьоль готов читать свой опус вслух — пусть читает для всех. Включая Гертруду.

— Итак, Жан-Марк? Слово за вами, — Элит ободряюще на него поглядела. Расьоль покрылся пятнами и состроил такое лицо, будто он победил в лотерее, но при этом ему затянуло ступню в лототрон.

— Согласен. Только ради вас.

Он снова припал к ее кисти губами, а тем временем Суворов неотрывно смотрел ей в глаза. Они были серьезнее, чем хотели казаться. Перед ним вновь была незнакомка, хотя взгляд сей, напротив, он помнил давно.

…Произошло это лет пять назад. Суворов тогда только-только издал свой третий роман и подрабатывал лекциями по технике перевода, откровенно делясь со студентами сомнениями в том, что это возможно — обучить переложению художественного текста так, чтобы не исказить дух оригинала. Научиться — да, некий шанс еще есть. Но научить — это вряд ли: если слух и зрение даются нам от рождения, то способность слышать и видеть синхронно сердцем, разумом и душой, да еще на чужом языке — удел избранных, из которых лишь малая часть в состоянии донести свои ощущения ритмикой собственного наречия. Здесь нужен особый дар, редко встречающийся даже у ярких поэтов, чья чувствительность к слову особенно высока. Себя самого как переводчика Суворов оценивал на «три с плюсом», успев к тому моменту опубликовать на русском пару рассказов из Стейнбека (разминка), несколько песен Уитмена (пот в три ручья), две повести Дарси (предел собственных сил) и десяток романов авторов средней руки (пропитание). Перешагнув возрастной рубеж распятого Христа, Суворов был в который уж раз романтически холост: за плечами — очередной кровавый разъезд со сварливой женой, удачная полуженитьба на верной Веснушке и три легких влюбленности, так что в аудитории — преимущественно женской, как всегда у филологов — он ощущал себя златоустом-ловцом, припрятавшим под кафедрой лук с колчаном наточенных стрел.

Однажды после занятий он нашел у себя в портфеле переплетенную в тетрадку рукопись неподписанного рассказа, который по прочтении его удивил: талант (хотя и робкий, осторожный, близорукий деталями) был налицо. Впрочем, назвать его чем-то из ряда вон выходящим у Суворова не повернулся бы язык: примерно раз в год ему доводилось обнаруживать у подопечных аналогичные способности. Озадачивало другое: повествование велось от первого лица и заставляло верить в то, что описанные на тридцати страницах машинописи события были не случайным плодом воображения начинающего автора, а имели истоком испытания, пережитые наяву. Тут-то и крылась загвоздка, ибо речь в рассказе шла о женщине пятидесяти лет…

Суворов был заинтригован. Поразмыслив, он решил принять предложенную игру.

Сперва он не подавал виду, что рукопись им прочитана, а тем более произвела на него впечатление. Необходимо было считаться с вероятностью подвоха: рассказ вполне мог оказаться не оригиналом, а подделкой — переводом с того же английского, где были попросту изменены топонимика и имена. С неделю он следил за глазами студенток, пытаясь вычислить по ним сохраняющего инкогнито автора. В конце концов остановил свой выбор на двух девицах, которые пусть и являли собой противоположность друг друга, зато походили в одном: их реакция на занятиях была не совсем адекватна содержанию освещаемых тем. Внимая цитатам из Донна, право же, вовсе не обязательно краснеть так, будто преподаватель произносит вслух непристойности, или, напротив, смотреть на него взглядом оголодавшей тигрицы, что совсем уже глупо и пошло…

Намеренно оставив после лекции тетрадку на столе, Суворов вышел из аудитории и, изображая мыслителя, занятого решением трудного силлогизма, направился по коридору в сторону деканата. Как он и предвидел, за ним побежали шаги.

— Вы забыли вот это… — Девушка была совсем не та (впрочем, а разве бывает когда-нибудь «та»?). То есть ни та, ни другая. Суворов вспомнил, что во время занятий лицо ее выражало всегда лишь сосредоточенность и почтительное внимание. Ничего более. Лицо было, в общем, красиво.

Он пошел ва-банк:

— Разве тот, кто забыл это, я?

Девушка улыбнулась и пожала плечами, обдав его свежим дыханием длинных волос:

— Значит, вам не понравилось?

— Отчего же… Занятно.

— У меня есть еще.

— Там вы тоже на пенсии?

Она рассмеялась. Тут он почувствовал, что лук его жаждет стрелы.

— Не совсем, — ничуть не смущаясь, она взяла его под руку и повела за собой. — Обсудим мой возраст за кофе. Вы меня приглашаете?

Суворов сглотнул и признался:

— Уже пригласил.

Девушку звали симпатичным именем Ника. Несмотря на регулярность встреч (раз в неделю, по субботам, когда они шли к нему на квартиру и вполне рутинно редактировали предъявленные ею страницы), дистанция преподаватель — студент неуклонно соблюдалась обоими. Ни малейшего намека на большую близость. Вернее, разве что только намек, но как бы не пойманный, не разоблаченный, тем паче ни разу не подтвержденный каким-либо безотчетным действием или жестом. Ситуация Суворова забавляла: Ника была хороша собой, талантлива, остроумна и умела держаться так, словно она действительно всего лишь старательная ученица, постигающая секреты писательского ремесла. Свою неспособность сочинять истории «о себе самой» она объясняла с лукавой и обезоруживающей наивностью:

— Понимаете, чтобы писать, нужен опыт. Все говорят. А какой опыт может быть у меня в двадцать лет? Вот и приходится изображать из себя немало пожившую женщину. Да ведь и вы пишете не о себе… Разве нет? Разве не легче вам описать ощущения дряхлой старушки, чем выдавить хоть строчку правды о себе самом?

Говорить ей о том, что «правды о себе самом» у писателя не бывает — до тех пор, пока он писатель, — Суворов не стал. Вместо этого взял и шутки ради сочинил за нее рассказ, сохраняя в строгости стилистику ее прежних произведений. Нике тот очень понравился.

— Ну вот видите! — сказала она. — Чем вы не астматичка преклонных годов, изнывающая от одиночества?.. А еще меня упрекали.