Портрет королевского палача - Елена Арсеньева

– Но что я должен делать взамен? – перебил ее Максим.

– Я так и знала, что мы поймем друг друга, ведь мы же интеллигентные люди! – сказала Елена Феррари после некоторой паузы. – Взамен вы должны будете переехать в Париж и войти в руководство некоего объединения, которое планируют создать недобитки всех оттенков: белые, зеленые, вылинявшие красные и так далее. Оно будет называться РОВС, Русский Общевойсковой Союз. Нам, – она выделила это слово, – было бы желательно видеть в руководстве этой организации своего человека. Труд ваш будет вознагражден так, что какие-либо соображения этического порядка не будут иметь значения. Кроме того, вы сохраните жизнь свою и своих близких.

– То есть она предложила мне выдавать комиссарам своих товарищей по борьбе, ты представляешь? – воскликнул Максим, пересказывая мне эту сцену. – Я уже сделал шаг, чтобы открыть перед ней дверь и предложить отправиться к черту, как вдруг меня пронзило ощущение полной нереальности происходящего. Елена Феррари, какой я ее помнил, была далеко не глупа. Она знала меня и мою семью достаточно хорошо. Она должна была понимать: никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за какие деньги, ни под какой угрозой я не принял бы подобного предложения, а окажись в обстоятельствах безысходных, предпочел бы пустить пулю в лоб, только бы не сотрудничать с красными. Это нелепое, опереточное предложение было только предлогом, поводом явиться ко мне и втянуть меня в разговор. Зачем? Ведь на самом деле ей было нужно от меня что-то другое. Но что?

Кажется, Елена Феррари поняла, что Максим разгадал ее игру, потому что на ее неистово нарумяненных губах мелькнула усмешка.

– А впрочем, бог с вами, – сказала она легко. – Живите как хотите, поддерживайте кого угодно, верьте во что заблагорассудится – и ненавидьте новый советский строй, как вам в голову взбредет. Тем более, что… – Она вдруг махнула рукой, и горькая складка исказила ее красивое, порочное лицо. – Тем более, что даже не нами, а нашими предшественниками и учителями, французскими якобинцами, уже было сказано, что революция пожирает своих героев… Я не солгала вам, когда в самом начале сказала, что рассталась с заблуждениями молодости. Я совершенно не желаю, чтобы революция, которой я отдала столько сил, пожертвовала столько жизни, пожрала в конце концов и меня!

– Учитывая, что вы приносили в жертву ей преимущественно чужие жизни, в том числе и жизни моих близких, подобная расплата кажется мне совершенно справедливой, – холодно сказал Максим. – Прошу прощения, сударыня. Боюсь, что нам нечего больше сказать друг другу. Мне нужно работать. Думаю, вас ждет ваш… Красный Крест.

Он не слишком-то рассчитывал, что гостья оценит жестокую иронию, заключенную в этих словах и в интонации, с какой он их произнес, однако лицо Елены Феррари изменилось так внезапно, что Максим невольно отпрянул. Только что перед ним сидела томная, ироничная кокетка – и вдруг она обратилась истинной фурией. Было ощущение, что на хвост взмыла гремучая змея!

– Не стройте из себя идиота! – прошипела Елена Феррари. – Вы что, до сих пор пребываете в убежденности, что бежать из чека вам удалось усилиями каких-то ваших товарищей? Я знала, что готовится ваш побег, я нарочно попустительствовала этому. У меня были планы… вы должны были привести меня к тайнику Борисоглебского! Вы никогда не узнаете, скольких людей я стерла в порошок, чтобы достать его письмо, о котором мне проболталась ваша сестра! Но все было напрасно, мне ничего не удалось. И ваше бегство… меня срочно вызвали к Дзержинскому, вызвали на час, но за это время вы умудрились исчезнуть бесследно. Мы шли по вашему следу, мы были у вас на квартире, я видела развороченную крышу… значит, тайник был там?

– Я смотрел на нее, – рассказывал мне Максим, – и мною все более властно овладевало ощущение, что я имею дело с беглянкой из психиатрической лечебницы. Да неужели она явилась сюда, в Константинополь, чтобы вновь потребовать от меня дневник Сан-Фаржо?! Неужели не рассталась с мыслью, которая стала для нее поистине навязчивой, маниакальной идеей?!

Максиму хотелось вышвырнуть вон эту тварь, но мерзко было до нее дотронуться. Поэтому он сунул руку под борт пиджака и достал пистолет.

– Извольте выйти вон, сударыня, – сказал он, направляя на нее ствол. – Считаю до трех, потом стреляю.

Елена Феррари крепче прижала к груди свою маленькую черную сумочку и вскочила. Впрочем, голос ее был спокоен.

– Вы с ума сошли, – проговорила она с оттенком некоторой насмешки. – И как вы объясните это убийство властям?

– Не ваша забота, – ответил Максим, чувствуя неодолимое желание пустить пулю в этот оливково-бледный, скрытый вуалью лоб. – Я просто расскажу, что вы – красная шпионка, которая погубила мою семью. Ведь в этом нет ни слова лжи, не так ли? Все, я начинаю считать. Раз…

– Одну минуту, – проговорила она с деланым смирением. – Да, я вынуждена уйти, я ухожу. Но…

– Не тратьте время на угрозы, – перебил Максим, сдерживаясь из последних сил. – Я не боюсь вас.

– Знаю, – кивнула Елена Феррари, и черные перья на ее шляпе надменно колыхнулись. – Я хотела только сказать, что у вас еще будут основания вспомнить меня… вспомнить добром! И может быть, тогда вы поймете, что со мной и в самом деле лучше дружить, а не ссориться.

Она медленно двинулась к двери, и подол ее платья качался из стороны в сторону над обтянутыми черным шелком ногами. Каблучки ее размеренно постукивали по полу. Максим не сводил с нее глаз, чувствуя, что рука его дрожит от нетерпения и ненависти.

«Скорей бы уж ушла!» – мрачно молил он, смутно чувствуя, от Елены Феррари можно ожидать любого сюрприза.

И он оказался прав!

На самом пороге она вдруг обернулась и неуловимым движением выхватила из-под легкого шарфа, переброшенного через руку, небольшой изящный «Браунинг» «бульдог». Издевательски хохотнула, показала Максиму красный, влажный язык – и наконец-то исчезла.

Рассказав все это, мой муж обнял меня, уткнулся лицом в мои волосы и долго не отпускал.

– Какая ты живая, – бормотал он. – Какая ты живая, теплая и настоящая! Ты знаешь, я никак не могу избавиться от ощущения, что бродил по кладбищу, а вокруг меня отверзались могилы, из которых ко мне тянулись мертвые руки. И я знал, что одна из этих могил предназначена для меня!

Он был угрюм весь этот вечер, молчал, о чем-то напряженно думал, а меня мучило предчувствие чего-то дурного и не оставляло ощущение, что мы еще пожалеем, что Максим не дал волю первому побуждению и не встретил Елену Феррари выстрелом в упор!

Мне надо бежать. Мне надо бежать без оглядки, нельзя медлить ни минуты! Но я почему-то стою, вцепившись в прутья ограды, и смотрю на Тедди.

Конечно, он спит. Конечно!..

Что-то шумит над моей головой, и я вижу, что в сад влетает ворона. Она планирует над Тедди, а потом бесстрашно садится на его бок. По идее Тедди должен был вскочить, взметнуться, взлететь и, щелкнув зубами, схватить нахалку за крыло. Но он лежит недвижимо. А ворона поворачивает голову и смотрит прямо мне в глаза. Смотрит и смотрит… Да еще разевает клюв, словно хочет что-то каркнуть. И честное слово, тот звук, который внезапно долетает до меня, я в первое мгновение принимаю за хриплое, короткое карканье. Но тотчас осознаю, что это – крик. Крик!

Я каменею. Смотрю на ворону, а она – на меня.

Тедди лежит неподвижно. В доме Клоди раздается крик. И безошибочным чутьем загнанного зверя я понимаю, что это значит… Мне надо бежать!

Чудится мне, или черные бусинки птичьих глаз смотрят на меня с неописуемым презрением?

Ну, чушь, конечно, это мне мерещится… Ворона тут ни при чем. Зато при чем моя непокойная совесть! Она подсовывает мне такую картинку-воспоминание: как я появляюсь на пороге приемного покоя, а напротив меня стоит человек с пистолетом. В следующую минуту звучит выстрел. Пуля была бы моей, если бы на мгновение раньше Василий не захлопнул дверь, прикрывая меня. И моя пуля досталась ему, он погиб!

Из-за меня уже погиб один человек. И смерть его останется не отмщенной, убийца уйдет безнаказанным, если я сейчас сверну в проулок и продолжу свое паническое бегство… которое, очень вероятно, будет длиться всю мою жизнь. Пока ходит по земле мой преследователь. А ведь я уже порядком приустала жить в ожидании неминуемой смерти…

Я обреченно вздыхаю и возвращаюсь вдоль ограды к распахнутой калитке. Пригибаюсь, прокрадываюсь под открытым окном и осторожно ступаю на крыльцо.

Дверь нараспашку, и я замираю, прижавшись к косяку. Слышно тяжелое дыхание и всхлипывания. Чуть поворачиваюсь, на миг выглядываю из своего укрытия – и тотчас отшатываюсь.

Мне вполне достаточно того, что я увидела в это мгновение!

Клоди полулежит на полу около камина и пытается подняться. Полуседые волосы ее растрепаны, подол очередного индийского балахона задрался. Она безотчетно пытается одернуть платье одной рукой, а другой опирается об пол, но рука подламывается, Клоди снова падает. Лицо ее разбито в кровь.