Портрет королевского палача - Елена Арсеньева

– Так зачем ты лазил в сарай?!

– Я хотел осмотреть остов вашей кареты, – говорит Максвелл с самым невинным видом.

На какое-то мгновение мне кажется, что у него элементарно едет крыша. В карете едет!.. Потом я вспоминаю кучу железяк, стоящих в сарае. Да, в самом деле, это остов кареты. Ну и зачем Максвелл его осматривал?

– А, ну, понятно. Тебя, кажется, называют Королем старьевщиков? Решил прицениться – или просто примеривался, как ее выкатить половчее да понезаметнее?

– Не без того! – хихикает Максвелл. – Видишь ли, я предполагал, что эта карета раньше принадлежала графам Сан-Фаржо и составляла часть имущества замка.

Сан-Фаржо… Что-то я слышала недавно о замке Сан-Фаржо…

– Сан-Фаржо? Не за попытку ли взрыва этого замка попал в тюрьму Жан-Ги Сиз? – вспоминаю я.

– Ого! Откуда ты знаешь? А впрочем, после самоубийства Жана-Ги Сиза об этом беспрестанно говорят по телевидению. Кстати, совершенно непонятная акция. «Корсика Нацьоне» не взяла на себя ответственность за нее, потому что не участвовала в ней. Это была затея самого Сиза. Ничем вообще не мотивированная! Единственное, что я могу предположить, это что он искал то же, что и я, и малость свихнулся на этой почве.

– А ты что ищешь?

– Я ищу картину Давида «Смерть Лепелетье», – отвечает Максвелл, и лицо его мрачнеет.

– «Смерть Марата», ты имеешь в виду? – поправляю я.

– Да нет, не Марата. Луи-Мишель Лепелетье граф де Фор де Сан-Фаржо – один из тех аристо, кто предал свое сословие. Он был членом Конвента во время революции, голосовал за казнь короля и был за это убит неким Пари. Давид запечатлел эту смерть – ведь он и сам был председателем Конвента, сам голосовал за казнь монарха. Однако семья Лепелетье стыдилась своего отпрыска-отщепенца и задалась целью уничтожить картину, запечатлевшую позор их рода. Давид подал на них в суд. Им запретили уничтожить картину, она должна была храниться на территории замка. Однако картина исчезла.

– И почему ты ищешь ее в Муляне? Где Сан-Фаржо, а где Мулян?!

– Во-первых, это не столь уж далеко, в семидесяти километрах. А во-вторых, я недавно узнал, что есть люди, которые практически убеждены, что картина находится в Муляне. Очевидно, они обладают информацией, которой нет у меня.

– Но что ж, получается, эти Лепелетье нарушили предписание суда? Если картина должна находиться на территории замка…

– Предположим, они спрятали картину в какой-то вещи, которая в принципе является частью имущества замка? Ты слышала такой термин – экстерриториальность?

– Да, это что-то связанное с дипломатической неприкосновенностью, если не ошибаюсь.

– В принципе верно. Автомобиль посла России является частью территории России, понимаешь? Ну и тому подобное. И я подумал, что, к примеру, карета из Сан-Фаржо является как бы частью его территории…

– Неизвестная картина Давида! – бормочу я завороженно. – Если ее найти… представляю, сколько она сейчас стоит! Понимаю, почему ты ее ищешь.

– Понимаешь, да не совсем, – усмехается Максвелл. – Дело не только и не столько в деньгах. Интересы семьи Лепелетье в свое время защищал тот самый Филипп Ле-Труа, о котором я тебе рассказывал. Именно Филипп Ле-Труа намекал дочери Луи-Мишеля Лепелетье, как можно спрятать картину. В наших семейных архивах сохранились кое-какие черновики его писем, в том числе тот, где он обращает внимание Луизы-Сюзанны Лепелетье на понятие экстерриториальности. Я думаю, эта дама последовала его совету и спрятала картину в остове, скажем, кареты, которая некогда являлась имуществом замка, а потом была подарена какому-нибудь слуге за долгую и верную службу.

– И ты решил, что это именно та колымага, которая стоит в сарае Брюнов?!

– Почему бы и нет? Это типичный XVIII век, кстати сказать. Но картины там нет, это бесспорно, я все простукал. В этой конструкции не нашлось бы подходящего вместилища. Слишком миниатюрное сооружение. Нужно искать что-то покрепче, помассивнее.

– Во-первых, есть и другие старые кареты. Я видела в доме у Клоди…

– Вряд ли картина в доме Клоди, – говорит Максвелл.

– Почему ты так думаешь?

– Да вот так, думаю, и все. Есть основания предполагать.

– А как, по-твоему, она должна выглядеть, эта картина?

– Я это знаю более или менее точно. Существуют копии гравюры Тардье. То есть их осталось совсем мало, конечно. Думаю, я их все скупил, – говорит Максвелл самодовольно.

– Зачем? Одной мало?!

– Да вот так, – вновь уклончиво отвечает Максвелл. – Есть причины.

– Ну ладно, есть так есть. Хотя я вовсе не спрашивала о содержании картины. Я имела в виду, как она может выглядеть упакованная, понимаешь?

– Вот оно что. Ну, я предполагаю, что полотно было свернуто в рулон и упрятано в некий водонепроницаемый металлический футляр длиной чуть больше метра и довольно-таки толстый, сантиметров десять в диаметре. То есть я предполагаю найти что-то вроде трубы именно таких размеров.

– Господи, да ведь картина триста лет пробыла в таком состоянии! Что от нее осталось?!

– Да что бы ни осталось! Ты не слышала, что я довольно умелый реставратор? – заявляет Максвелл с отчетливой ноткой самодовольства.

– Слышала.

– Ну так вот! В моих руках она восстанет, как феникс из пепла. Лишь бы ее найти. В каком угодно состоянии!

– А ты не думаешь, что даже если ее и спрятали сначала в карете, то за столько десятилетий и веков эту карету могли просто разобрать? А трубу приспособить под что-то другое. Ну, не знаю… – Я вспоминаю, сколько разнообразнейших труб видела в Муляне. – Под какую-нибудь опору, основу для чего-нибудь… не знаю! Не станешь же ты обшаривать каждый дом на предмет поиска старых труб?! А если не найдешь? Вдруг она уже давно за пределами Муляна? Вдруг ее тут никогда не было? А ты будешь искать, надеяться… От этого просто с ума можно сойти!

– Ты совершенно права, – задумчиво кивает Максвелл и смотрит на меня. – Невозможность удовлетворить свое желание – о, это и в самом деле может свести с ума кого угодно. Я уже почти обезумел.

Мгновение я таращусь на него с изумлением, потом его лицо придвигается ко мне так близко, что я вынуждена закрыть глаза…

С трудом могу поверить в то, что произошло. Какие поразительные случайности бывают на свете! Я держу в руках дневник сестры самого Лепелетье! Море открытий! Море потрясений!.. Нет, конечно, я прекрасно знал, что сто лет назад в нашем замке Сан-Фаржо обитала семья этого Лепелетье. Надо полагать, тогда этот прекрасный замок еще не пришел в то плачевное состояние, в каком он находится теперь. От черепицы на некоторых зданиях не осталось и следа, стены набухли сыростью, потолок кое-где грозит обвалиться в любую минуту. Но у нас нет средств на капитальный ремонт этого одряхлевшего здания и поддержания его в надлежащем состоянии. Недаром после смерти отца я окончательно утвердился в нашем с ним решении распроститься с Сан-Фаржо и передать его в другие, более богатые и щедрые руки, которые, возможно, вернут замку прежние блеск и красоту.

А впрочем, как говорят умные люди, у каждой палки есть два конца. Не будь Сан-Фаржо в том состоянии, в каком он пребывает теперь, я едва ли совершил бы свою поразительную, потрясающую, уникальную находку! Ведь мне повезло именно потому, что в той старой комнате во втором этаже главного здания, которой теперь никто не пользуется (штофные обои там слишком мрачны, а потолок покрыт такими трещинами, что даже смотреть на него страшно, не то что стоять под ним!), обвалился угол. Штукатурка кусками рухнула на прелестное бюро в стиле Людовика XV, которое составило бы счастье какого-нибудь коллекционера, а мне принесло бы, пожалуй, некоторые деньги, когда бы я не был слишком ленив, чтобы найти этого коллекционера и получить от него эти деньги…

К числу моих неоспоримых достоинств, кроме воинствующей лени, принадлежит также и фатализм, который, клянусь богом, оказал бы честь какому-нибудь заядлому приверженцу учения Магомета. Поэтому я убежден, что всегда происходит то, что должно произойти, и хотя порою и предаюсь приличным сокрушениям о том, что бы сделал я с Сан-Фаржо, окажись у меня свободные – большие! – деньги не сомневаюсь, что я с гораздо большим удовольствием спустил бы их в Мулен-Руж, или в Фоли-Бержер, или у «Максима» (да мало ли в Париже мест, назначенных нарочно для того, чтобы выкачивать денежки у тех, у кого они есть и кто желает поскорей с ними расстаться!), чем вкладывать в ремонт этого чудовищно огромного сооружения, этой разрушающейся, умирающей красоты.

Итак, на прелестное бюро обвалился угол стены.

Я даже не подозревал о случившемся, пока мне не доложил об этом назойливый Огюст, мой камердинер. Это добрый, хотя и недалекий малый принадлежит к тем поколениям (увы, ныне вымершим!) верных слуг, которые считали для себя великим счастьем отдать жизнь для своего господина. Между прочим, предок Огюста в годы революционного террора разделил участь одного из графов Буагеллан, то есть моего предка, и взошел вместе с ним на гильотину, но не покинул его! Огюст восхищен тем, что служит нашему семейству по-прежнему, что мы теперь носим титул Сан-Фаржо, что он живет в самом настоящем замке, – а потому с великой печалью относится к моим планам продажи сего достопочтенного вороньего гнезда. Он то и дело причитает по поводу его ухудшающегося состояния, однако нынче утром разбудил меня воплем, который сделал бы честь профессиональной плакальщице в Городе Мертвых Древнего Египта. И чтобы спасти свои уши и нервы, я принужден был выбраться из кровати, завернуться в халат, который уже держал наготове Огюст, предварительно выбив из него облачко моли и пыли, – и потащиться во второй этаж. Огюст разразился горестными восклицаниями, вздымая руки и только что не царапая себе лицо на манер все той же плакальщицы, а я вдруг увидел, что в проломанном бюро что-то желтеет.