Ефим Сегал, контуженый сержант - Александр Соболев

Ефиму не раз доводилось видеть барачные поселки со стороны, издали. Теперь в поисках Елизаветы Панфиловой он очутился в самом сердце барачного царства. Обильно выпавшие недавно дожди превратили территорию, на коей разметнулось сие царство, в глинисто-грязевое болото. В такой топи не то что человек - черт голову сломит. Как на грех, Ефим с утра забыл надеть галоши, а его изрядно поношенные штиблеты не годились для межбарачного месива. После неоднократных расспросов, усталый, с промокшими ногами, он, наконец, отыскал в кромешной тьме нужный барак. Входная дверь покачивалась на одной петле. Притолока оказалась настолько низка, что даже невысокий Ефим, не рассчитав, стукнулся об нее - аж голова загуцела.

Он стоял в глубине коридора, ошеломленный смрадом, источаемым помойными ведрами, не зная, в какую дверь податься.

-    Берегись! Ошпарю! - услышав мужской голос, посторонился. Мужчина нес перед собой большой чугун, видимо, из общей кухни.

-    Вы не подскажете, товарищ, - спросил Ефим, - где здесь комната Елизаветы Панфиловой?

-    Да вот она, вторая справа.

Ефим постучал в дверь.

-    Кто там такой вежливый отыскался? - послышался приятный женский голос. - Входите!

Его встретила молодая, худощавая женщина лет под тридцать. Она куталась в старый шерстяной платок. Даже неяркий свет, падавший из-под бумажного абажура, не мог до конца затушевать приятные, хотя и простоватые черты ее лица.

-    Ах, это вы, товарищ Сегал! Пришли все-таки! - обрадовалась она. - Я вас сразу признала, потому как вы были у нас в цеху, все расспрашивали да в тетрадочку записывали. А сейчас, как в мою дверь постучали, подумала: это не наш, не барачный. Наши вваливаются безо всякого стука, ежели не заперто. Проходите, товарищ Сегал, снимите плащик, давайте я его повешу вон туда, за занавесочку.

Нет, подумал Ефим, проходить здесь некуца. Вдоль стен маленькой комнатушки одна напротив другой стояли две железные кровати. Между ними, вплотную к окну, столик, три табуретки. На одной из коек лежали двое мальчишек. Они не спали, таращили глазенки на пришедшего дяденьку. Давно некрашеные стены комнатки - не белые, не серые - мутно-грязноватые. Потолок пестрел ржавыми подтеками. Над кроватью ребятишек - увеличенные фотографии в рамках: очень миловидной девушки и веселого, крупноголового, кудрявого молодого мужчины. Лиза заметила задержавшийся на мужской фотографии взгляд Ефима.

-    Сережа Панфилов, - сказала со вздохом, - мой муж, отец вот этих двоих. Пал смертью храбрых под Сталинградом 21-го декабря 1942 года при защите Советской Родины, - она повторила стандартные, казенно прозвучавшие слова похоронки. - Убили Сереженьку, кровинушку нашу. Все глаза выплакала, слез нету больше, а сердце не перестает болеть, - голос ее дрогнул. - Вот так мы живем, товарищ Сегал... Не знаю вашего имени-отчества?

-    Ефим Моисеевич.

-    Глядите, Ефим Моисеевич, - семья бывшего стахановца, героя-танкиста, три ордена заслужил, четыре медали. А как маются его сироты? Вы, говорят, человек справедливый, за правду заступаетесь. Нашего начальника как вы прокатили в газете, на язычок ему наступили, он теперь малость присмирел... Вот и нам, - она указала на детей, -пособите, Христа ради! Век не забудем...

Ефим не спешил с горячими обещаниями, хотя и был потрясен представшей перед ним картиной. Чем можно немедля помочь беднягам?.. На заводе жилищный голод. Только в первом послевоенном году начато возведение нескольких многоэтажных домов. Когда они будут готовы принять жильцов - через год, через два?.. Надежда далекая, призрачная... Правда, возможен другой способ... Сотни семей в самом начале войны эвакуировались в глубь страны вместе с заводом. Наверняка кто-то не вернулся из эвакуации, кто-то погиб на фронте или умер. Освободились квартиры, комнаты. Кем их заселили? По логике вещей, в первую очередь полагалось предоставить освободившееся жилье солдатским вдовам с детьми. Почему в таком случае семья погибшего фронтовика Панфилова была обойдена? Неужели за три года не было движения в жилищном фонде завода?

-    Скажите, пожалуйста, Елизавета... Как вас по батюшке?

-    Захаровна... Не надо, меня так никто не величает, и вы зовите просто Лиза.

-    Ладно... Я хотел спросить: вы за годы, что овдовели, обращались куда-нибудь по поводу улучшения жилья?

-    Еще спрашиваете! Куда я только не ходила, кого только не просила! И директора, и завком, и у депутата была на приеме. Все без толку. Разве Мотьку Пенькова переплюнешь? Месяц назад меня надоумили сходить к партийной секретарше Гориной. Пока собиралась, она взяла да уволилась с завода. Говорили, хороший человек. Не повезло мне.

-    Действительно, не повезло, жаль. А кто такой Мотька Пеньков, которого вы никак не переплюнете? Это начальник заводского жилотдела?

-    Точно, он, тьфу, дьявол кривой! Никак мне обиды простить не может, так и говорит: костьми ляжу, Лизка, а тебе и Сережкиному отродью хорошую комнату не дам. И слово свое, поганец, держит, на своем стоит и управы на него нету.

-    А что у вас с ним за счеты, не секрет?

- Какой секрет!.. Дело старое... рассказывать долго. Но если вы не очень спешите, я расскажу, постараюсь покороче.

-    Пожалуйста. Мне не просто любопытно, возможно, для дела пригодится.

Лиза поставила на стол большой алюминиевый чайник, наполнила два граненых стакана кипятком и подкрасила его заваркой, высыпала из пакетика на фаянсовую тарелочку несколько карамелек без обертки, «подушечек».

-    Угощайтесь чайком, Ефим Моисеевич, не побрезгуйте. Так, глядишь, и беседа веселей пойдет.

С превеликим наслаждением отхлебнул Ефим горячего чая. Попавшая в штиблеты вода промочила носки, ногам было зябко и неприятно. Чай вприкуску с карамелькой отвлек от мерзкого ощущения.

-    Перво-наперво, Ефим Моисеевич, объясню почему кривой Мотька на меня злобу имеет. А потому, что замуж за него не пошла, за коменданта общежития, не польстилась. Я ему тогда прямо сказала: не нужон ты мне, Мотька, ни со своим портфилем, ни с хромовыми сапожками, ни с галифе. Люблю Сережу Панфилова, за него и пойду. Мотька мне не поверил, говорит, чего мелешь, дура? У меня отдельная комната в каменном доме со всеми удобствами, я партийный, гляди, скоро в большие начальники выйду, потому как партийные беспременно в начальство выходят... И чем, говорит, я теперь не начальник? Комендант! А кто твой Серега? Работяга, слесарь, да и то третьего разряда. А что у меня одного глаза нет, тоись, я кривой, это делу не помеха, можно сказать, даже лучше. Война, к примеру, будет - твоего Сережку, ворошиловского стрелка, сразу на фронт загребут. А меня, как есть с браком, в армию не призвали, значит и на войну не гожусь. Вот и суди-ряди: все бабы как есть останутся без мужиков, а я вот он - под бочком!.. Тьфу, кобель бессовестный, еще похвалился: я в Любови мужик что надо, помнишь, говорит, нашу Фроську деревенскую, вдовую, она меня за милую душу принимала, не обижалась. Я ему говорю, уйди, Мотька, а то плюну в твою бесстыжую рожу, нашел чем хвалиться перед девчонкой, кобель поганый!.. Он зашипел на меня, зрячий глаз весь злобой налился, пригрозил: пожалеешь! Будет поздно. Я за тобой в деревне два года ноги бил, здесь второй год топаю... Хрен с тобой! Ты у меня еще поплачешься, попомнишь Мотьку! И надо же, вышло так, как он пообещал!

«Ну и тварь Пеньков!» — поморщился Ефим брезгливо.

-    Вы, как я понял, с ним земляки?

-    Как же, как же! Мы все из одной деревни. И он, и Сережа. Из Каменки под Курском, может, слыхали?.. Не слыхали? Ладно... Жили мы в деревне на одном порядке - дома через два друг от друга. Мотька старше нас, лет на семь, а ухаживать норовил за молоденькими... особенно за мной. Не сочтите за похвальбу, я была из себя девчонка видная. Не то что теперь. Когда нам с Сережей исполнилось по девятнадцать, собрались мы расписаться. А тут стали всех наших деревенских силком в колхоз сгонять, кто побогаче был - дотла разоряли, все до последней нитки отбирали. Вот когда Мотька разгулялся! Он в комсомольских активистах считался, с наганом по дворам рыскал, дулом в спины тыкал, гнал на новую жизнь... Один раз Мотька ворвался к Климу Савкову, Клим был мужик работящий, а середняк. Мотька ему приказывает: «Давай, гони скотину, птицу на общее подворье». Клим тогда засмеялся: «А ты, часом, Мотька, не прикажешь и кобеля на общий двор проводить?». А Мотька говорит: «Ну, что ж, можно и кобеля, общее добро охранять будет». Клим ему: «Ничего ты от меня не получишь, ни коня, ни быка, ни бобика!.. Я тебе не кулак! Тут все мое, все моими руками нажито! Вались ты отседова к...»

Сказывали, Мотька стал махать под носом у Клима наганом: «Я тебе, гад, покажу, к...» И скомандовал своей шайке-лейке: «Гони все со двора, до последней утки!»

Клим встал, он здоровый был, и своим телом перегородил дверь, руки расставил и говорит: «Через меня мертвого. Живой ничего не дам». Тут Мотька со всего маху хвать Клима наганом по голове! Клим грохнулся мешком замертво, Мотькины хромовые сапожки своей кровью обдал. Мотька ногой его пихнул, хотел перешагнуть. А Климова баба, пока мужики спорили, печку топила, чугуны, горшки ставила, косилась и помалкивала. А как увидала, что Клим свалился, изо всех сил ткнула Мотьку рогачом в морду, одна роговина прямо Мотьке в глаз, начисто выдавила. Мотька заорал не своим голосом и с Климова двора.