Интерпретаторы - Воле Шойинка

— Этот человек хочет себя убить, — сказал Кола, — но почему?

— Что ему нужно, — заметил Саго, — так это хороший сеанс дефекантства.

Сими сидела грустная, и Дехайнва неутомимо пыталась ее развлечь.

Они опаздывали на концерт и помнили об этом, но никто не решался встать и сказать вслух. Выставка Секони открылась днем — с пальмовой водкой и мясом черного барана, чья запекшаяся кровь до сих пор пятнала пол в мастерской Колы. Банделе тогда сказал им: «Зачем вам нужен баран? Разве жертвы уже не было?» Мучительную секунду они ждали, что Эгбо вонзит нож ему в горло, и стояли в ужасе, замерев, над дымящейся кровью и разделанной тушей. Но Эгбо лишь небрежно махнул ножом в сторону Банделе, и тонкая струйка бараньей крови потекла по его рубашке. Напряжение сразу исчезло, и смех пришел на смену нелепой враждебности; даже Банделе улыбнулся, вспомнив, что все это делается ради Секони. На холсте Колы краска еще не просохла, но они отнесли его и повесили в фойе театра, где вечером должен был петь Джо Голдер. На открытие пришли все меценаты, включая чету Огвазоров, которые быстро удалились, заметив муху-другую над потоком пальмовой водки. Убой барана, вкус водки и острый запах жареного мяса приходили в голову Эгбо и возвращали его к единственной встрече в святилище над рекой, и он знал, что это отнюдь не трогательное воспоминание, ибо день с той девушкой был огромен, и Эгбо ошеломляла сила ее воли...

И вот он шагал и шагал, а в гостиной Банделе все со страхом ждали минуты, когда им придется уйти и увидеть за рампой Джо Голдера. Банделе сошел вниз.

— Кажется, пора идти в балаган.

— Ты хочешь нас выставить?

— Нет. Я иду с вами. Но скажите мне, если знаете, отчего во втором отделении Джо Голдер собирается петь реквием? Он что, хочет так искупить грехи?

— Программу составили месяца три назад, — тихо ответил Кола.

— Следовательно, грех он совершил по наитию, — голос Банделе был сух и бесстрастен, как тогда, когда он сказал: «Если поедешь на американской машине последней марки, собаки разлягутся на дороге и позволят себя переехать».

— Ты там не выдержишь, — снова тихо сказал Кола.

— Выдержу. Мы, кажется, все идем на бессмысленное самобичевание. Джо Голдер стоил мне нескольких лет жизни. Но я выдержу.

Банделе был другим человеком, и понять его становилось все невозможней.

Могло показаться, что в нем нет ни сострадания, ни терпимости, хотя на деле именно эти свойства брали в нем верх.

В театре Кола, Саго и Дехайнва сели рядом, а он с Сими занял места в том же ряду, но поодаль. Кола уселся так, чтобы быть сзади Моники, которая пришла с миссис Фашеи. В переднем ряду возле Огвазоров восседал Айо Фашеи.

Банделе был неумолимым, как старейшина на совете, где ему дано лишь однажды высказать суждение. Он словно спрашивал внешне спокойную фигуру на просцениуме: «Что ты нам демонстрируешь? Обман или провал в памяти?» Банделе сидел, как неподвластный времени дух, размышляя о судьбах смертных. А Кола, тщившийся ничего не упускать из виду, старался расположить события по порядку, согласно привычному течению времени, но для этого не хватало ни сил, ни сосредоточенности.

Порой я считаю себя сиротой...

А Кола смотрел на Банделе и думал: «О, если бы нас ничего не сковывало, если бы мы могли просто упасть на землю из безличных пустот мироздания и не быть в долгу перед мертвыми и живыми; о если бы мы могли не расслаблять свою волю всепониманием и в час, когда настоящее рушится над головой, быстро найти новый закон для дальнейшей жизни! Как Эгбо всегда, как сейчас Банделе».

Порой я считаю себя сиротой...

Балки, мешки с песком и сборные конструкции торчали из-за кулис и наваливались, на обе половины распахнутого занавеса. Два пятна света лежали на Джо Голдере, за спиной которого простиралась глубокая черная пустота. Он походил на старомодную фотографию из семейного альбома, он зря искал себя в этом безликом необъяснимом мире, который был незаполненной страницей для того, чья душа вырывалась наружу с каждой нотой. Обнаженный Джо Голдер купался в черных убаюкивающих струях горя, которые не очищали от скверны даже заблудшего ребенка, и лицо его искажалось...

...вдали от до-о-ома, вдали от до-о-ома.

И он знал, что дело тут не в географии. Кола опустил глаза и увидел руку Моники, судорожно вцепившуюся в ручку кресла. Он коснулся ее пальцев, понимая, что сегодня — день расставания, после которого каждый пойдет своим путем.

Он не мог разобраться в чувствах, которые захлестнули его, и ринулся к выходу. В дверях стоял Эгбо; даже в неясном свете фойе он выглядел обессиленным и обреченным, как человек, внезапно утративший молодость.

Эгбо шел сюда через весь городок, не обращая внимания на ртутный полог над головой и на сухое потрескивание электричества, какое бывает, когда гребень вздымает густые волосы. Атмосфера была похожа на гнев Банделе, недвижный поток, разбивающий ясный воздух поры харматтана, еле слышимый шорох враждебности. В тучах была вода, и он мечтал, чтобы ливень пронзил если не небо, то землю, заставил песок расступаться под ногами, освободил кожу от яростного зуда, обнажил кварц в быстрых ручьях; а сердце его редко и четко отбивало такт на разбитых плитах гранитного тротуара... Но небо не отдавало влаги, и лишь сухие комья земли летели в сторону, когда по ним ударял безумный носок ботинка... Он не хотел туда, но его безотчетно влек тонкий стон кастрированного зебу, который струился в ночь сквозь алюминиевые жалюзи, и Эгбо двинулся к театру, спрашивая себя, кто это так оплакивает свою отверженность от разумного мира.

Двойное пятно света буравило пол, и Джо Голдер стоял обеими ногами над пустотой. Эгбо вспомнил, что, когда женщины уходили, они врывались в красильный двор и гуляли по краям врытых в землю огромных сосудов с краской. Когда женщины уходили, они вскарабкивались на бамбуковые распорки и качались, пока кто-нибудь не плюхался в краску и потом вылезал, проливая индиговые слезы, черный вплоть до глазных яблок. Теперь чернота поглощала Джо Голдера, и Эгбо вновь слышал ужас в пронзительном детском голосе и видел черные руки, которые с мольбой тянулись к рукам, и губы, искавшие губы, и тело, жаждавшее прозрачной воды, которая принесет очищение. Индиговые фонтаны взвихрялись у его ног. Мечтавший о черноте Джо Голдер шагал по красильным дворам под бамбуковыми крестовинками, похожими на виселицы для карликов; он шел раболепный и сгорбленный, и с крашеных тканей на него падал черный дождь карликовых небес, а под ногами его тек песок его любимого цвета, и куда бы он ни ступал, отовсюду били струйки ненужной краски и старой мочи, и черная пена пузырилась по краям вросших в землю сосудов. «И я играл там, где старухи красят свои саваны, — говорил себе Эгбо, — и горе — эти старухи, старые, как проклятия из изъеденных табаком глоток. Джо Голдер ступил через край сосуда, а мокрые саваны на ветру роняли индиговые пузыри. Краска обняла его, и черные пузыри вспыхнули, как глаза Олокуна, который во гневе бормочет: «Эгбо-ло, э-пулу-пулу, Эгбо-ло, э-пулу-пулу, Эгбо-ло...»

Внезапно вспыхнули люстры, послышались аплодисменты, и публика заторопилась в фойе.

— Испугалась! Я говорю вам, эти английские девушки очень глупые! Чего она испугалась? Я, например, плакала. — Миссис Фашеи, как всегда, была неуклюжей смесью фырканья и басовитого хохота.

Она встретилась взглядом с Банделе, который стоял в стороне, и тот поклонился ей, сдержанно и отчужденно. Это удивило и оскорбило ее, и она отвернулась, не в силах поверить своим глазам. Саго работал локтями, чтобы пробиться к столу с напитками, и столкнулся лицом к лицу с Огвазором, и оба от неожиданности кивнули друг другу. Фашеи бросился на выручку:

— О, профессор, только скажите, что нужно, и я принесу.

Саго просиял:

— Предоставь это мне. Я должен поставить профессору выпивку. — И Огвазор повернулся к нему спиной и заговорил с Фашеи, после чего проследовал к Каролине, которая стояла у «Пантеона» и пыталась ногтем отколупнуть краску. Через мгновение Саго увидел, что она на него оглянулась.

Саго вручил стакан Сими и протянул другой Банделе, который, не отрываясь, смотрел на скульптуру Секони. Сими, напуганная и несчастная, рассеянно сжимала стакан.

— Банделе на что-то сердится, — сказала наблюдавшая за ним Моника.

— Ты заметила? — взорвалась свекровь. — Он только что так странно со мной раскланялся. Что с ним?

— Видите ли...

Кола замялся, и Саго продолжил:

— Его приятель сбежал и оставил на его попечение свою женщину, и Банделе это не нравится.

— Мужчины — скоты! — вынесла приговор миссис Фашеи.

— Но почему он нас избегает? — спросила Моника.

Кола все время мрачнел. Среди присутствующих не было ни одного, кто бы не знал Сими, всемирно известную куртизанку. А ушедший в себя Банделе вряд ли сознавал, что она стоит рядом с ним. Она была чужой в этом сборище и нуждалась в защите. Липкие недовольные замечания уже касались ее, мужчины подталкивали друг друга локтями, и на губах их проступала пена.