Интерпретаторы - Воле Шойинка

— Согласен. Спасибо, Кола. А ваша мысль насчет театра великолепна — просто великолепна.

Дверь снова раскрылась, вошел Банделе, и Кола тотчас ощетинился:

— Если ты хочешь снова начать...

Банделе поднял вверх книгу.

— Я пришел к тебе в поисках убежища. Сими разыскала Эгбо. Когда мы вернулись, она ждала его у меня.

Кола длинно присвистнул.

— А она знает об этой девушке?

— Я сбежал, не дожидаясь выяснения отношений.

Власть... Кола ловил себя на том, что все время думает о словах Эгбо. Тот говорил о власти так, словно познал ее на опыте, и хотя бы поэтому Коле порой казалось, что ему с Эгбо следует поменяться ролями. Подобные мысли являлись давно, являлись внезапно и улетали, не претворяясь в действительность. Он ощущал в себе волю к власти, руки его стремились к власти, он сознавал, что ему безразлично, в чем проявить себя, в живописи или в вершении судеб, но всегда достижение цели пугало его. И в этом был еще один парадокс его жизни. Невидимый тормоз неизменно его останавливал. Характерно, что именно Эгбо вызвался поехать с ним за Ноем, ибо Эгбо без колебаний преследовал неуловимое и даже не пытался в их бесконечных бесплодных спорах дать точное определение своей задачи. В борении с миром опыт заставлял Эгбо всегда уступать, и он ничего не формулировал заранее.... И Секони — мысли всегда возвращались к Секони, властность которого проявилась как бы внезапно, но, оглядываясь назад, Кола видел, что о внезапности нет и речи. Да и как может созданное человеком быть важнее, чем пробуждение в нем дремавших жизненных сил? С запозданием он понимал, что «Борец» родился в давно позабытой свалке в клубе «Майоми», которую, разумеется, устроил Эгбо. Той ночью Эгбо был легко уязвим. В темноте его сознания роились мысли, которые неизбежно превращали его в волка из басни: «Это ты осквернил мой водопой? Ах, не ты? Стало быть, твой отец». Малейшее неуважение привело бы его к взрыву. Поводом послужило ворчание официанта, поскольку стулья были уже составлены в угол, все клиенты давно ушли, и лишь они сидели за столиком, не требуя выпивки, не шевелясь и даже не разговаривая. Сонным официантам хотелось домой, и один понахальнее прошел рядом с Эгбо, и Эгбо подставил ему ножку. Тихая ночь немедленно превратилась в хаос. Банделе был безучастен, пока затянутый в джинсы вышибала будто случайно одним ударом не швырнул его в груду стульев, которые тотчас же погребли его. Мерзавец — его звали Окондже — заважничал, но Кола, размахивая бутылкой, загнал его в угол, тайно мечтая, чтобы поскорее подоспела полиция и переняла на себя тяжкое бремя самозащиты. Но неожиданно Окондже рухнул. Не изменившись в лице, без видимой причины Окондже рухнул. И все вдруг увидели двойную петлю из потрепанной пеньковой веревки, которая незаметно выползла из-под поваленных стульев и обхватила ноги Окондже. И они молчаливо и энергично стали вязать его. Конец веревки прошел под рукой вышибалы и, сдавив ему горло, вышел за спину. Другой конец прошел у него под коленями и прижал его ноги к груди. Он визжал, как поросенок перед убоем. Вид его был настолько отталкивающ, что даже Эгбо помедлил перед следующим движением. Банделе еще не показывался из-под стульев, так что казалось, что вышибала связал себя сам. Его провезли на заднице и затолкнули под стулья, как собачье дерьмо. Напряженные мускулы его скрылись под податливой кожей, и изумленный Секони неторопливо изучал поразительную метаморфозу. Кола и Эгбо осторожно высвободили Банделе. В Секони недоверие сменялось возбуждением, восторгом, опасением и наконец перешло в успокоительную немоту. Драка произошла за много лет до «Борца», еще до того, как они, покинув страну, разъехались по разным концам западного мира, и Кола теперь узнавал в скульптуре удивительное и знакомое... Секони хранил увиденное в себе, пока силы его не прорвались наружу в мучительном и гармоничном произведении искусства, которое, казалось, не было связано ни с каким переживанием и скрывало лицо автора.

Именно потому Кола решил повесить свое полотно на выставке Секони, если только он мог быть уверен, что труд его завершен...

— ...Если только мы вернемся живыми, — сказал он Эгбо.

Ибо они сбились с пути. После полудня полил дождь, смывая дорожные вехи, затопляя дома и рыночные прилавки. В селениях у лагуны вода прибывала быстро, скрывая поля и оскверняя поднятые над землей запасы пресной воды.

Плавали горшки, закопченные снаружи и измаранные внутри жиром, медяками и жертвенной птицей. Словно ревнивое море вырвалось из-под земли, отвергая приношения младшим богам и качая на волнах спальные циновки... Они оставили машину у шаткого моста — все мосты казались теперь равно ненадежными, — четыре доски над густой жижей протока. Распухшая туша дохлой козы уткнулась в доску, и две собаки, пренебрегая зловонием, старались, не замочив морды, вытащить ее из воды.

— Так кончилось царство Ноя, солнечного святого, — проворчал Кола.

— Мы, наверно, еще далеко. Мы проехали слишком мало протоков.

— Нет, кажется, мы у цели.

— Поедем назад. Я не создан для ловли жемчуга.

— Погоди. Нам надо разделиться. Ты пойдешь туда, а я сюда. Если кто-то из нас набредет на дорогу, то вернется к машине и будет ждать.

— Лучше крикнуть. Голос в воде слышен издалека.

— Хорошо. Для начала пройдем по полчаса.

— Ничего себе для начала! Через полчаса мы поедем домой.

Бронзовая тяжелая жижа медленно несла кукурузные стволы с полупогруженными початками. Земля под ногами сулила опасность. Эгбо выудил палку и стал нащупывать путь, но с каждым шагом тяжелели ноги, увязавшие в неглубоких зловещих лужах. Обойти их не удавалось, но даже ровная земля засасывала, как болото.

— Невозможно поверить, что мы здесь ехали на машинах, — твердил Эгбо.

Теперь можно было легко оступиться и навсегда уйти в залитую водой колдобину.

Под серым нависшим небом Эгбо думал, как высоко поднялась вода в церкви Лазаря. Она стояла на круче над лагуной, но горный поток, вероятно, залил уже алтарь, возвышавшийся над скамьями. Гнилая половина лодки медленно тащилась по песку, и булькающея в ней гнилая вода напомнила ему тошнотворный голос телефонистки в газете Саго. Он часто замечал, что Саго бежит от друзей к посторонним, среди которых может, оставаясь загадкой, щедро и не скрывая расплескивать свои чувства... Саго, Саго... Но разве все они не находятся в бешеной центрифуге, где их терзают золоченые химеры — и где они не в состоянии отмахнуться от жалящих мысли оводов?..

Трудно было поверить, что это серое волокнистое безмолвие — берег моря, покрытый галькой, обласканный нежной волной. И вдруг Эгбо увидел крест. Он увяз в глине, как ветка дерева, и лишь верх его, обращенный к Эгбо, возвышался над водой. Эгбо огляделся, но не увидел церкви. Уже стемнело, но, несомненно, церковь была где-то рядом, и он, рискуя, прошел над оврагом по скользкому стволу и снова всмотрелся во тьму. Казалось, он уже различает контуры церкви на фоне серого неба, но он мог ошибиться. И он пошел дальше, с головой погружаясь во мрак.

— Эгбо-о-о-о, Эгбо-о-о-о, Эгбо-о-о-о. — Голос был далек и слаб, как жужжание мухи, он скользил по воде, не оставляя ряби. Голос был отдален, как голос тетки, звавшей его с берега, в то время как уши его оглушал прибой.

— Эгбо-о-о-о, Эгбо-о-о-о... — С этим криком связывалось первое воспоминание о море, детское нетерпение омыть ноги морской водой, несмотря на безумные опасения тетки, которая в изнеможении лежала под полной луной и на долгое-долгое мгновение смежала глаза. Он удивлялся, что тетка его, доверяющаяся воздуху, так боится моря.

— Стой рядом со мной, и море само придет и оближет тебе ноги. Стой здесь, и море придет к тебе. — Но он убегал от сонной усталой женщины...

— Помогите! Помогите! Эгбо, вернись! Эгбо-о-о-о... — Но ему не терпелось вслушаться в сердцебиение моря, он ждал, что вода дойдет до колен. Когда прибой отступал, тетка подзатыльником отправляла его в гущу тех самых опасностей, от которых пыталась спасти.

Они возвращались на берег, тетка падала на расстеленное полотенце, а Эгбо спрашивал:

— Когда мама выйдет из моря?

— Замолчи и пойдем отсюда...

— Эгбо-о-о-о, Эгбо-о-о-о, — звук отскакивал от мерцающей воды, среди которой он остановился.

Кола! Давно уже прошли условленные полчаса, и Кола тревожился. Эгбо замер. Он был сыт по горло безумными поисками...

И тут он увидел пламя. Из кромешной тьмы вырвались языки огня и отбросили на воду отражение церкви, похожей на мельницу. Между двумя кострищами, под сводом огня, на бешено пляшущей от пожара воде, на спокойно пульсирующей ее поверхности стояла лодка. Языки пламени озаряли берег на сотни ярдов. Эгбо искал объяснения тайне. Песком замело колья, на которых когда-то сушили сети, узкий рыбный садок отгораживала от моря недавно возникшая дюна. И здесь, на мели, где воды было вряд ли на палец, на самой ее глади пылало пламя.