Интерпретаторы - Воле Шойинка

Переменившийся ветер принес ядовитый запах бензина; осветившаяся канистра досказала остальное. Прежде Эгбо не видел ни души, но теперь у садка он заметил две темные фигуры. Это были Лазарь и Ной.

Пламя взвилось к небу, и к ним приблизилась лодка. Лазарь вошел в нее, обрел равновесие и протянул руку Ною. Эгбо напряг зрение, чтобы не пропустить ни малейшей подробности. Он видел, что белые рукава проворных гребцов почернели от копоти. Пот обильно струился по их лицам, и в своем затянувшемся ожидании они старались стоять в самой середине лодки. Их беспокойство росло вместе с пожаром, поскольку Ной не сдвигался с места. Лазарь вновь протянул руку, но отдернул ее, ибо пламя лизнуло рукав. Но преображенный Ной, казалось, прирос к земле; он не в силах был оторваться от бушующего огня. Лазарь ждал, гребцы, потупившись, ждали, а Ной не двигался. Ни слова, лишь ожидание, пока Ной-отступник не наберется смелости или пока не вспыхнет легкая тростниковая вода.

Ясно было лишь то, что Ной не желает смотреть на Лазаря и что Лазарь ждет его взгляда. Ожидание затянулось настолько, что смола в щелях заблестела, выдавая подозрительную влажность. В спину Лазарю из неприкрытого моря, тающего в ночи, глядели черные неотступные глаза Олокуна, который мечтал поглотить людей, медлящих в почти загоревшейся лодке.

И все же Ной не отрывал глаз от пламени. Рухнула балка, гребцы вздрогнули и посмотрели на Лазаря, но не с мольбой, а скорее советуя плыть, покуда не поздно. Рухнула еще одна балка, и что-то случилось с Ноем. Он повернулся и побежал. Он бежал прямо к Эгбо, он бежал, когда пламя начало замирать и обожженная лодка со скрипом рванулась вперед, вынося Лазаря на безопасное место. Ной бежал сломя голову, и Лазарь смотрел ему вслед, не заботясь, где он, и апостолы следили, как исчезает во мраке спотыкающаяся фигурка, Эгбо слышал противный хруст крабов, раздавленных пятками беглеца. Тот оглядывался, а огонь затихал, и лишь длинная тень Лазаря лежала на берегу. Он долго стоял так, а апостолы ждали. А потом лодка направилась вверх по протоку, и церковь поглотила Лазаря и его чудовищное поражение.

Почему мне не жалко Лазаря? — удивился Эгбо, но все же был рад, что его присутствие осталось тайной для альбиноса. И он быстро пошел туда, где скрылся Ной, считая, что не имеет права рассказывать об увиденной им катастрофе.

Изначальный поток и дрожащий туман изначалья; и первый вестник — росток земли над водой; птица и колос маиса, ищущие пристанища, которое станет обитаемым островом; первый отступник, готовый сбросить камень на спину не подозревающего божества — чтобы боги познали первый удар предательства и держали своих подопечных на безопасном удалении; божество, разбитое на осколки и любовно собранное воедино; черепаший панцирь вокруг божественного дыхания; бесконечные звенья в цепи взываний к богам и бесплодная мужественность, направленная в отверзтые небеса, не сулящие откровения; любовь к чистоте душевной и непорочности того, кто с сочувствием обнимает уродов и карликов, безумцев и глухонемых — и не без причины, ибо он сам сотворил их спьяну и теперь не может помочь ни любимчикам, ни страстотерпцам. Влечение к жаркой крови, непобедимость в сражении, ненасытность в любви и убийстве; открыватель миров, следопыт, защитник кузни и трудолюбивых рук; спутник тыквы с водкой, чей алый буйный туман застилает ему глаза и он режет всех, пока горький крик не нарушит похмелья, не остановит меч, глупый, как изумленно раскрытый рот; тот, кто по смерти взобрался на небо и покорил змеиные жала молний и добела раскаленный камень, божественный бич, с детской беспечностью гуляющий по домам, деревьям и людям, сбивая их, как незрелые манговые плоды; тот, двуполый, распавшийся надвое и погрузившийся в реку; ветер, унесший туман, возвещая конец начала и нескончаемую войну прорицательских глаз, тысячи и одного глаза преданий, заглядывающих в былое и будущее; нескончаемая война со случайностями, которые, словно серп, пожинают намеченный урожай; насмехающийся пунктир порядка в округлом хаосе; отвратительно-гнойное бедствие, плывущее на безмолвных волнах жары, придирчиво выбирая жертвы; тот, кто лелеет имбирные корни в зной, в бурю и дождь, кто расчисляет линяющие времена года...

— Осталось только перекинуть мостик между землей и небом, — сказал Кола. — Недостает единственного звена. После пятнадцати месяцев работы недостает звена...

— Еще одно слово, и нож войдет в загривок барана, — перебил его Эгбо. — Одно слово — и фонтан крови брызнет в потолок мастерской.

— Надеюсь, он тебе нравится, — сказала Сими.

— Ты знаешь, что она купила сначала? — спросил Эгбо. — Белого барана. Представь себе, белого барана.

— Ты же сказал, чтобы он был без пятнышка.

— Тем более надо было понять, что речь идет о черном баране. Белый баран не бывает без пятнышка, правда?

— Будь баран белым, Джо Голдер прочитал бы тебе длинное нравоучение. Он бы сказал, что ты проявила комплекс неполноценности в связи с цветом кожи.

— Кто это Джо Голдер?

— Никогда не видал? Ах, да, ты же тогда не пришел на концерт.

— Да, она ведь меня обманула, негодяйка.

— Ты сам виноват. Ты прислал записку, что придешь ко мне.

— Нет, я написал, что буду ждать тебя у Банделе.

— Я же тебе сказала...

— Вы опять за свое? Сими, я еще не поблагодарил тебя за барана.

— Благодари меня, а не ее. Это я попросил ее купить барана.

— А кто платил?

— Не в этом дело.

— Дело в этом, поскольку оно касается меня.

Вошедшая Моника остановилась при виде Сими. Эгбо представил их друг другу. Моника была в восторге.

— Конечно. Вы та самая красавица, но... нет, это невероятно.

— Она была уверена, что я приукрасил ее на картине, — объяснил Кола.

— Да, я думала... О, как непристойно, что я на нее уставилась, но она впрямь бесподобна. Не думаю, что ваша богиня во плоти была бы прекрасней. Честно, Кола, теперь, когда я вижу ее, ваша картина не делает ей чести.

— Минутку. — Эгбо встал. — Я думал, что никому из нас не следовало смотреть на незавершенную картину.

Моника густо покраснела и прикрыла рот ладонью. Кола махнул рукой.

— Это случайность...

— Я знаю, что случайность. Говори дальше.

— В общем, дело в том, что она мне никогда не позировала. Не мог же я... Вы слышали, как Моника восхищалась. Можно подумать, что я мог попросить Сими стать натурщицей! Теперь вы все начнете жаловаться, что я написал вас не такими, какие вы есть... Я хочу сказать, что вы здесь не вы, а прообразы чего-то иного...

— Да ясно же, правда, Сими?

— Ладно, это была случайность, но к ней самой это не имеет никакого отношения.

— Не объясняй, мы все поняли, — Эгбо вертел в руках тюбик, а Сими, как всегда, улыбалась своей безмятежной загадочной улыбкой.

— Ну-ну, Сими, кто-то ждет шедевра пятнадцать месяцев, кто-то создает его за неделю.

— Когда будете уходить, привяжите барана во дворе.

— Ясно, ясно, мы тебе мешаем.

— Вы не работаете, — сказала Моника. Уже долгое время они были одни.

— Нет. Я жду Лазаря.

— Лазаря? Мне казалось, вы звали его Ноем.

— С Ноем покончено. Вот эта безликая фигура на холсте и есть Ной... Подойдите сюда... Слуга-предатель, катящий камень, который должен сокрушить хозяина.

— Но вы говорили...

— Я ошибался. Ной — как недостающее звено? За такую тупость мне следовало бы утопиться. Он сидел передо мной, а я пытался извлечь из его ничтожества Эсумаре. Я заблуждался, как мальчишка, как дилетант, удручающе заблуждался.

Я бился над ним часами, но ничего не мог сделать. И тогда я впервые по-настоящему рассмотрел Ноя. Если бы не чрезмерный цинизм, я должен был это увидеть с первого взгляда. Ной был простым негативом. Невинность его лица означала лишь незаполненную пустоту. В нем не было ничего, совершенно ничего. Я презирал себя за вздорное непонимание очевидного.

— Так кто этот Лазарь?

— Хозяин Ноя. Торгующий религией альбинос, которого где-то нашел Саго. Он обещал сегодня его привезти, вот я и жду.

— И тогда?

— И тогда все будет закончено. Если надо, я буду работать всю ночь. Знаете, Моника, так отчаянно хочется кончить. Я сыт по горло этой картиной, и если бы не завтрашняя выставка... А потом... потом — да что об этом говорить?

— Отчего? Скажите.

— Нет, правда, это не важно. Вы должны были сами понять, что по сути я не художник. Я не рожден им. Но я знаю природу творчества и могу стать хорошим педагогом. Вот и все. Этот холст, например. На идею меня натолкнул Эгбо, разумеется, подсознательно, и на самом деле картину писать надлежало ему, а не мне. Хотя бы потому, что он лучше все это знает, по-настоящему, и к тому же он достаточно беспощаден. Что до меня, то озарения приходили бессвязными осколками, и ненадолго, поэтому я столько времени...

— Пятнадцать месяцев это не долго. Кроме того, в промежутках вы писали другие вещи.