Римская империя. Рассказы о повседневной жизни - Коллектив авторов

был назван Августом, порог моего дома был украшен лаврами, и гражданский венок прибит над моей дверью; позднее сенат, всадническое сословие и весь римский народ наименовали меня отцом отечества и постановили начертать этот титул в преддверии моего дома, в курии и на форуме Августа, под колесницей, которая воздвигнута в честь меня, по решению сената. Такими знаками почета увенчал меня римский народ и сенат. Теперь же дерзкий оратор осмеливается хулить мое правление и даже унижать ваши заслуги, отцы сенаторы. Он снова питает тот дух мятежа, следствием которого были междоусобные войны, терзавшие нашу родину в течение ряда лет. К тому же этот человек обладает большим даром красноречия, которым он уже не раз пользовался во вред всем нам, и римская чернь слушает его с большим удовольствием… Поэтому-то я надеюсь, отцы сенаторы, что вы отнесетесь к нему так, как он этого заслуживает; что же касается до меня, то я, не желая навлекать на себя обвинения в излишней жестокости, предлагаю оставить самого Лабиена в покое и только сжечь его сочинения, чтобы они не плодили смуты в умах римских граждан.

Шествие сенаторов. Рельеф Алтаря Мира

Большинство сенаторов слушали Августа с подобострастием. Им было прекрасно известно, что далеко не все, что говорил Август, было правдой; они знали, что он завладел властью не по добровольному желанию римского народа, а опираясь на свои войска, задобренные большими денежными подачками и земельными дарениями. Они знали и то, что власть его никогда не была равна власти товарищей по должности и что, облекаясь в республиканские одежды, Август правил Римом, почти как царь. Все это знали сенаторы, и, тем не менее, никто из них не решался возразить Августу. Да и кому было возражать? Самые горячие и смелые из сенаторского сословия уже давно погибли вместе с Брутом, Катоном и другими республиканскими вождями; из оставшихся же никто не решался напомнить принцепсу, что он, обвиняя Лабиена, уже не в первый раз покушался на свободу слова римских граждан, что всего несколько лет тому назад[31] другой знаменитейший римский оратор, Кассий Север, был отправлен им в ссылку на остров Крит за его обличительные сочинения против знатных лиц. Никто не напомнил ему и о судьбе сенаторов Корнелия Галла и Сальвидиена Руфа, приговоренных к изгнанию еще раньше за неосторожные слова порицания, произнесенные ими против Августа. И поэтому теперь, когда Август, в качестве председателя, стал опрашивать сенаторов о том, какого наказания заслуживает Лабиен, почти все они согласились с Августом и высказались за сожжение его сочинений. Они знали, что Лабиен высоко ценил свои произведения и надеялся приобрести славу и в потомстве. Ради этой славы он работал, в ней видел весь смысл своей жизни. Поэтому для него предполагаемое наказание, с первого взгляда не особенно жестокое, было хуже ссылки и даже самой смерти; оно должно было повергнуть славолюбивого писателя в полное отчаяние, лишить в его глазах привлекательности самую жизнь.

Только один из сенаторов осмелился возразить против этого нового и неслыханного наказания – казнить сочинения. «Счастье для римлян, – говорил он, – что это наказание изобретено после Цицерона. Что было бы, если бы кому вздумалось подложить огонь и под его произведения?» Но слова эти потонули в гуле возгласов, одобрявших предложение Августа.

Вскоре после этого сочинения Лабиена были сожжены. Но и сам знаменитый оратор не захотел их пережить. Получив известие о приговоре сената, он велел принести себя к гробницам своих предков, заперся в своем фамильном склепе и уморил себя голодом.

Так умирали последние защитники римской свободы.

В Риме при Нероне

Е. Богрова

Войдя в большую просторную залу, в которой должно было состояться чтение нового произведения поэта Лукана, Туллий Гемин почувствовал себя смущенным и одиноким. В Рим он прибыл недавно из провинции, знакомых у него пока в Риме было мало, а в этой зале собралось избранное общество, с которым он встречался впервые. Здесь были известные поэты, риторы, философы; светская молодежь, богатая и сумасбродная, увлекающаяся поэзией в угоду императору Нерону – певцу и поэту; здесь были и щедрые покровители искусства, и суровые мужи, занятые днем государственными делами, явившиеся теперь сюда, чтобы отдохнуть и отвлечься от дневных трудов.

Туллий чувствовал, что он молод, красив, что боги не обидели его талантами, и верил, что в Риме он сумеет выдвинуться. А пока он жаждал заручиться влиятельными покровителями и в душе роптал на своего отца. Его отец, суровый центурион, в дни своей молодости часто бывавший в Риме, мог бы устроить в этом городе сына через своих прежних знакомых, теперь выдвинувшихся и достигших высокого положения; но, не сочувствуя стремлению сына в Рим, в город, где, по его мнению, молодежь только изнеживалась, он не пожелал оказать ему поддержки и счел возможным направить его только к одному человеку, к сенатору Тразее Пету, которого уважал за правдивость, честность, в котором видел и чтил последнего римлянина прежних времен.

Но Туллий к Тразее не пошел: его влекли люди совсем иные. Хитростью и лестью ему удалось проникнуть к бывшему воспитателю Нерона – философу Сенеке, который пользовался большим влиянием. Представ пред ним, он горячо уверил его, что благоговеет пред его философским ученьем и считает его мудрейшим и совершеннейшим из смертных; философ прервал его льстивую речь и спросил, чем он собирается заняться в Риме, так как из слов его понял, что он приезжий, и Туллий, застигнутый врасплох, сказал первое, что ему пришло в голову: «Надеюсь на благосклонность музы поэзии…» Сенека улыбнулся. «С тех пор как боги подарили нас императором-поэтом, поэты со всех концов мира устремляются в Рим!..» И, написав несколько слов на табличке, Сенека вручил ее озадаченному Туллию, сказав: «Я написал несколько слов моему племяннику, молодому поэту Лукану, и рекомендую тебя его вниманию…»

Лукан принял Туллия рассеянно. Изысканно одетый, надушенный, он торопился на свою виллу пировать с друзьями – с такими же богатыми людьми, как и он, принятыми во дворце Нерона и прожигавшими жизнь. Лукан сказал, что очень торопится, дал Туллию пригласительный билет на литературное собрание и на прощанье пообещал там с ним побеседовать.

И Туллий ждал его теперь с нетерпеньем и надеждой. Но вот Лукан вошел в зал, встреченный дружными возгласами. Он ласково здоровался с друзьями, надменно кланялся менее знакомым, а Туллия не заметил вовсе и прошел мимо него, не удостоив ответить на его поклон.

В зале все