Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

женщины, с которыми он делил свои лучшие минуты до сих пор, не умели смущаться, как фальшивая монета не имеет блеска настоящего драгоценного металла. Потом Маторину нравился острый и живой ум Ирочки, когда она оправлялась и делалась сама собой, точно они каждый раз знакомились снова.

– Мне кажется, что я вас иногда стесняю, – говорил Маторин.

– Нет, – коротко ответила девушка и смело посмотрела ему в глаза. – Мне кажется, что совершенно наоборот, – я чувствую себя слишком просто в вашем обществе.

– Очень рад…

Он хотел прибавить что-то, но не договорил.

Маторин отлично изучил весь день Ирочки, – когда она гуляла, купалась, читала. Он в бинокль мог бы отлично наблюдать ее в воде, но по какой-то деликатности этого не делал. Это была именно деликатность, удивлявшая его самого. В сущности, каждый имеет право полюбоваться красивыми формами, а на заграничных курортах это упрощено до последней степени; но ведь он не стал бы смотреть, как купается младшая сестра. Но его приводило в восторг давно не испытанное чувство смутного волнения, которое охватывало его при свиданиях. О, как давно он не испытывал этого чувства и теперь прислушивался к нему, как к внутреннему чуду. Выздоравливающий человек, когда испытывает первые приступы аппетита, переживает то же, с той разницей, что Маторин боялся признаться в этом самому себе, точно счастливый сон мог рассеяться. Ведь это было бы чудом, своего рода воскресением, если бы он мог увлечься… С каким отвращением он теперь думал о всех других женщинах, особенно о женщинах своего круга. Разве это были люди?

Предполагавшаяся поездка в горы под разными предлогами откладывалась день за днем, пока Ирочка не настояла на ней. Она прекрасно держалась в седле, так что проводник-татарин посмотрел на нее одобряющим взглядом.

– Я хочу в Ялту, – предлагала Ирочка, и в ее голосе послышались повелительные нотки.

Маторину приходилось повиноваться, хотя он совсем не желал видеть Ялты. Он предпочел бы уехать куда-нибудь подальше в горы, а опытный проводник сумел бы оставить их вдвоем. Ирочка была довольна и не желала замечать настроения своего кавалера. Ей теперь все нравилось: и горы, и купы деревьев, и скрипучие арбы, на которых ехали крымские «честные люди», и прятавшиеся в зелени виллы. Ее опьяняла эта возможность лететь вперед. Маторин ездил отлично, с ленивой грацией настоящего спортсмена. От быстрого движения у него блестели глаза и бледное лицо покрылось румянцем.

– Как красиво! – повторяла Ирочка, любуясь открывшимися картинами, точно видела их в первый раз.

– Да, очень… – соглашался Маторин. – Раньше я как-то не обращал внимания на это.

– Смотришь-смотришь, и вдруг хочется жить, дышать, говорить… Вы испытываете такое чувство?

– Как вам сказать?.. Это в своем роде роскошь.

– Другими словами, вам все надоело и все надоели.

– Конечно, последнего я не скажу…

– Кажется, я должка принять это за комплимент? Но комплименты безнаказанно не говорятся…

– Я готов пострадать…

– Это слишком громко сказано…

Они весело болтали всю дорогу, причем Ирочка смотрела куда-то вперед, точно разговаривала с каким-то невидимым горным духом.

При спуске в Ялту им навстречу попалась большая кавалькада. Центр составляли две замечательно красивых амазонки, с одной из которых Маторин раскланялся, а среди кавалеров Ирочка узнала Лунда и поморщилась.

– Вы узнали? – спросил Маторин, когда кавалькада скрылась.

– Да… Я его не выношу.

– Ах да… Но я говорю не о Лунде, а об одной из дам. Вы помните Маню Штурло?

Ирочка даже оглянулась. Она хорошо рассмотрела обеих амазонок. Обе, несмотря на молодость и красоту, имели такой подозрительно подержанный вид и были заметно накрашены. Неужели это Маня? И лицо совсем мертвое, с заученной улыбкой, как у цирковой наездницы.

Жара заметно начала спадать. В воздухе висела белая известковая мыль, покрывавшая всех и все. Поднималась обычная суета модного курорта. Неслись нарядные коляски, гарцевали на своих иноходцах модные проводники, по набережной бесцельно бродили скучающие сезонные джентльмены. Настоящая публика еще не показывалась, выжидая вечерней прохлады.

– Я хочу пить, – заявила Ирочка, останавливая лошадь у ресторана над водой.

Затянутая парусиной веранда была полна обедающими. Едва нашелся свободный столик. Ирочка спросила мороженого и во все глаза смотрела на публику. Кого-кого тут не было, но тон задавали московские коммерсанты со своими женами и дочерьми. Маторин был рад, что не встретил ни одного знакомого.

– Какая странная публика… – вслух думала Ирочка.

– Как везде, – ответил Маторин, делая равнодушное лицо. – Если хотите, то публики в собственном смысле у нас нет…

Но Ирочка уже не слушала своего кавалера. Она сидела у самого барьера и любовалась шевелившейся у берега волной, ярко-зеленой, точно пропитанной светом. Чем дальше от берега, тем вода делалась синее, а на горизонте эта синева превращалась в густую темную полосу.

– Что же мы сидим? – удивилась Ирочка – она все время думала о Мане Шмурло. – Пора ехать.

– Куда?

– В горы… Может быть, вы боитесь сырости?

– Нет…

Они вышли. Маторин сказал по-татарски несколько слов проводнику, которых Ирочка не поняла.

– Мы поедем к Ай-Петри, – объяснил Маторин. – Возвращаться будет ближе и места красивее…

Ирочку опять охватило желание лететь вперед. Лошадь Маторина оказалась слабее и с трудом поспевала за ней. Они быстро промчались по шоссе и свернули направо, на какую-то горную тропинку, по которой две лошади не могли идти рядом. Ирочка ехала впереди, погоняя свою лошадь. На одном повороте она остановилась, чтобы полюбоваться видом оставшейся далеко Ялты и рябившей синевой моря.

– Хорошо… – вслух думала она.

Маторин молчал. Он был задумчив, точно весь ушел в себя. Проводник-татарин безучастно смотрел на господ, спокойный за свой заработок. Кто же из проводников не знал Маторина – ух! какой богатый барин! Такой богатый, такой богатый, что всю Ялту может купить. Вот какой барин Маторин.

Они поднимались в горы больше часа. Маторин уже начинал чувствовать усталость. Попадалось много хорошеньких уголков, где можно было сделать привал, но Ирочка ехала все дальше.

– Я дальше не могу ехать… – взмолился наконец Маторин. – Пощадите мои сорок лет.

Остановка была сделана недалеко от дороги, на маленькой поляне, окаймленной ореховыми деревьями. Проводник достал из переметной сумы две бутылки шампанского и плетеную корзиночку с устрицами, раскинул на траве салфетку и незаметно исчез. Ирочке не понравились эти приготовления. Выходило уж слишком банально, как поездка в Петербурге на тройках в какой-нибудь шато-кабак.

– Я не буду пить, – коротко заявила она. – У меня что-то вроде физического отвращения к пьющим дамам, даже когда это делается по какому-нибудь особому случаю.

После Ялты разговор как-то не вязался. Ирочка начинала нервничать, а Маторин молча наблюдал ее и никак не мог попасть в