Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Будет, довольно. Паутову делалось весело при одной мысли, как он ловко «раскланяется с миром», как говорят китайцы о смерти. Вероятно, большинство его осудит, за исключением Ирочки, которая все поймет. О, это умная девушка…

Раз они вместе отправились в Ялту. Паутов, конечно, завернул в «Россию», где был своим человеком. Лакеи встречали его с той почтительностью, как встречают только настоящих господ. Обед был заказан с обычными церемониями, причем несколько раз вызывался и повар, метр-д’отель.

– Уметь поесть – это величайшее искусство, – резонировал Паутов, когда они наконец выбрали себе столик на террасе. – Самый умный народ, конечно, римляне, и они понимали…

Паутов так и не договорил, что понимали римляне, и сделал вид, что смотрит на море. Ирочка невольно обернулась. За два столика от них разместилась какая-то компания, а среди дам Ирочка узнала Маню Шмурло. Она не подошла к ним поздороваться, а Паутов продолжал упорно смотреть на море. Получилось довольно неловкое положение, и обед был испорчен. С своей стороны, Маня Шмурло тоже не узнавала Паутовых и с искусственным оживлением что-то рассказывала усатому господину в цилиндре. Паутов с удовольствием перешел бы на другую сторону террасы, но было уже поздно. На этом основании обед оказался скверным и все кушанья подвергались самой строгой критике. Ирочка сидела спиной к веселой компании и старалась поскорее кончить этот неудачный обед. Когда подали камбалу, приготовленную по какому-то особенному рецепту, она увидела, что отец изменился в лице и как-то жалко заморгал глазами, Она слышала только, что за веселым столом была произнесена фамилия Маторина…

Случилось нечто ужасное. Ирочка ясно расслышала одно английское слово, которое заставило Паутова побледнеть. Эта погибшая Маня Шмурло жестоко мстила за свой позор и рассказывала роман Ирочки с Маториным своим собеседникам… У Ирочки все потемнело в глазах. Это был удар прямо в лицо. Она вышла из-за стола, пошатываясь, как пьяная, и чувствовала, что ее провожают улыбками и насмешливыми взглядами. Паутов с лестницы хотел вернуться, но она его не пустила.

– Домой… – умоляла она.

Паутов не спал всю ночь. Он не мог поверить тому, что болтала Маня Шмурло, но его точно жгло роковое английское слово, каким была заклеймена его дочь. Недоставало только этого удара…

Утром он вышел на морской берег, чтобы немножко освежиться, и удивился, когда из воды его окликнул голос Ирочки.

– Папа… милый… прощай…

– Что ты говоришь, сумасшедшая?

– Говорю: прощай. Они правы…

Она поплыла от берега, и Паутов с ужасом понял ее намерение. Он что-то такое кричал, умолял, требовал лодку, а голова, Ирочки была все дальше и дальше, пока не превратилась в черную точку, которая исчезла в морской синеве.

Через час море прибило к берегу мертвое тело, которое называлось еще вчера Ирочкой.

1898

Лист желтеет

I

Утро было великолепное, светлое, тихое, с бодрящим холодком. В начале сентября, когда наступает бабье лето, такие утра провертываются нередко, напоминая о быстрых радостях минувшей горячей поры. Варвара Ивановна особенно любила именно это бабье лето и не пропускала ни одного солнечного утра.

Было всего еще девять часов, когда она вышла на террасу, кутаясь в теплый оренбургский платок. Ее сразу охватил приятный утренний холодок, и она пожалела мужа, который вставал так поздно и пропускал, благодаря лени, лучшее время дня. Да, все было хорошо… И этот запущенный старый сад, и далекий вид, открывавшийся с конца главной аллеи, где была устроена беседка в самом отчаянном русском стиле, и даже, начинавшие вянуть цветы. На всем лежал отпечаток начинавшегося увядания, но это была здоровая и бодрая старость хорошо поработавшего человека. Время не было потеряно напрасно, ни одной минуты не было потрачено даром. Природа точно подводила итоги сделанному, и Варвара Ивановна любила думать в этом направлении, гуляя по аллее. Мысли неслись быстро, как перелетные птицы, неслись в какую-то безвестную даль, нагоняя тихую грусть и сладкое раздумье.

С террасы она спустилась на небольшую круглую площадку, где были разбиты цветочные клумбы по всем правилам садовой геометрии. Увы, половина цветов уже покончила свое существование естественным путем, а другая половина была захвачена недавним утренником. Красавицы-георгины умирали в полном цвету. Жаль было на них смотреть. Ведь это несправедливо – умирать в разгар жизни. Варвара Ивановна была уверена, что растения могут чувствовать, конечно, по-своему. Ведь каждое растение тянется к свету, следовательно, оно должно страдать, если лишить его света. То же самое и с теплом. Другое, что бросалось ей в глаза, были куры, которые теперь преспокойно разгуливали в садике, составлявшем для них в течение лета запретный плод. Да, они уже завладели умиравшими цветниками, и садовник не выгонял их. Калитка во двор стояла открытой. Все равно вопрос заключался в нескольких днях. Варвара Ивановна остановилась и наблюдала, как хлопотливо рылись в грядах молодые цыплята, недавние любимцы детей. Вон ходит и maman, очень почтенная матрона, которую дети прозвали почему-то «тещей». «Теща» закончила воспитание своего выводка и сердито отгоняла от себя недавних любимцев, за которых готова была еще недавно отдать жизнь. Варвара Ивановна изо дня в день наблюдала эту маленькую куриную драму и жалела цыплят, которые в первое время не хотели понять счастья наступившей самостоятельности и жались одной кучкой, как одинаково обиженные люди. От этого куриного выводка мысли Варвары Ивановны незаметно скользнули на свое собственное гнездо. Неужели она когда-нибудь почувствует материнскую холодность к своим собственным детям, как «теща»? Нет, человеческая натура в этом случае справедливее… Правда, что некоторая разница уже чувствовалась. Ей казалось, что она всех детей любит одинаково, а отец отдавал явное преимущество Соне.

– Мальчишки – это твоя забота, а дочь моя, – объяснял он.

– Меня это удивляет, Павел Васильич…

– Нечему тут удивляться… Закон природы, что мать любит больше сыновей, в которых видит будущих мужчин. А я люблю свою маленькую женщину…

– Тоже закон природы? Это уж глупости.

Проверяя себя, Варвара Ивановна нашла, что она поступает тоже как будто «теща», хотя и с другими целями. Два мальчика учились в гимназии, а «маленькая женщина» в пансионе. Варвара Ивановна отправляла детей в Москву раньше, а сама оставалась на даче еще недели две, чтобы воспользоваться бабьим летом в деревне. Павел Васильич не протестовал, но, кажется, немного завидовал детям. Его тоже тянуло в Москву, где начинался съезд знакомых с разных концов России.

– Ничего, пусть поживут одни, – говорила Варвара Ивановна. – Зато как они все обрадуются, когда мы вернемся. Маленькая разлука оживляет семейные чувства, а затем придает самостоятельность. Гриша выглядит уже совсем большим, когда остается один.