Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

же картины повторялись с утомительным однообразием: налево отвесными кручами декоративно громоздились горы, направо сбегали к морю каменистые долины. Собственно культура ютилась где-то там, далеко внизу, где выставлялись крыши вычурных палаццо и мелькали какие-то мудреные здания, названия которых трудно было угадать – может быть, жилье, может быть, парадное стойло для какой-нибудь нарядной скотины, может быть, подвал. В общем чувствовался именно этот парад, вычурность и специфическая дачная ненужность, когда люди притворяются, что они живут. Типичного крымского решительно ничего не осталось, оно было сменено шальными затеями набежавшего сюда шального барства, дикого капитала и сытого самодурства. Ирочка смотрела на эти затеи прищуренными глазами и опять сравнивала с разными европейскими уютными уголками, где все было и типично, и культурно, и колоритно. Оставалось одно море, чудное южное море, которое отливало и лоснилось под лучами поднимавшегося солнца какими-то теплыми шелковыми тонами.

– Да, природа тоже называется, – продолжал ворчат Паутов. – Мне все кажется, что и горы здесь притворяются только горами, и каждое деревцо тоже. Что-то фальшивое… Вероятно, раньше, во времена татарской культуры, вид этой береговой полосы был совершенно иной. Начать с того, что мы утратили секрет орошения, вырубили весь лес, типичную татарскую стройку заменили архитектурным безобразием доморощенных гениев – одним словом, впечатление вещественных доказательств неудачного архитектурного воровства.

– Папа, ты, кажется, взял на себя мою роль: ведь я не люблю Крыма, а не ты?

– Э, все равно! Я просто хочу быть самим собой… Если говорить откровенно, так вся эта пресловутая полоса южного крымского берега, за исключением нескольких крупных имений, та же наша Новая деревня на Неве.

– А море?

– И море здесь как-то ни к чему. Так, совсем ненужное море… Ни движения по нему, ни какой-нибудь жизни – никчемное море и больше ничего. Пройдет один пароход в течение целого дня – вот и вся жизнь. Если бы были хоть острова – э, да и островами не поможешь! Какой-нибудь несчастный Архангельск в тысячу раз оживленнее вот этих благословенных южных уголков.

– А Одесса?

– Что ж такое Одесса? Разве это русский город? Какой-то цыганский табор… разбойничье гнездо…

– Папа, ты ужасно смешно сердишься. Я подозреваю, что ты именно в Одессе потерпел какое-нибудь крушение.

– Не в Одессе, а около того. Есть такие милые джентльмены, которые из Одессы приезжают в Петербург… Самое скверное обыкновение. Кажется, уж Маторин… да, у него есть какое-то проклятое чутье на людей, а и тот попался. Ну да ему это пустяки, а я чуть не погиб. Дело не в деньгах, а в известной репутации, в реноме… Я предвижу твое возражение: виноват, конечно, я сам. Совершенно верно, и поэтому я сержусь на скверную привычку одесситов ездить в Петербург. Да, всего один неверный шаг…

– А счастье было так возможно, так близко?

– Обидно то, что таким счастьем воспользовались безнадежно-глупые люди. Вот у вас, женщин, все вопросы концентрируются только на своей особе, на так называемом счастье, а наше мужское счастье зависит от какой-нибудь дурацкой нефти, залежей болотной руды, каменного угля и многих других не менее скучных вещей. Боже мой, как время летит! Давно ли только было и свету в окне, что банки и железные дороги, а теперь все это смешные пустяки вроде мертвых душ почтеннейшего Павла Иваныча Чичикова или того брильянта, который был украден не менее почтенным Михаилом Васильевичем Кречинским. Да, времена меняются, а в воздухе вечно пахнет жареным, только нужно угадать, где оно скрыто, вот это самое жареное.

– А Маторин знает?

– О, он знает… Это какой-то безумно-счастливый человек, который не знал в жизни неудач. Я фаталист и верю в счастье. Есть избранники и счастливцы, за которыми счастье идет широкой тенью.

VI

Имение Паутова находилось недалеко от Алупки, на самом берегу моря. С шоссе приходилось спускаться к нему по крутой каменистой дорожке, делавшей зигзаги на каждом шагу. Издали виднелась зеленая купа деревьев, из которой выделялись зелеными стрелками высокие кипарисы. Имение давно было запущено, и деревья росли по собственному усмотрению. Оно принадлежало жене Паутова, Елене Васильевне. Ирочка внимательно всматривалась в знакомый берег и не узнавала знакомого места, так все изменилось за десять лет. Оставалось прежним одно море да загибавшаяся линия берега.

– Не правда ли, как хорошо? – повторил несколько раз Паутов, начиная оживляться. – Если бы привести в порядок парк и если бы реставрировать виллу…

– Какие громкие и совсем ненужные слова: парк, вилла… – поправила его Ирочка. – Просто запущенная помещичья усадьба.

Паутов не слыхал этого замечания, потому что вглядывался налево, где из-за каменистого выступа показалась белая вилла, – это уже была настоящая вилла, с башенками, колоннадой и всевозможными ухищрениями настоящего художества. Над одной из башенок полоскался в воздухе пестрый флаг.

– Евгений Федорыч приехал… – радостно проговорил Паутов, точно у него гора свалилась с плеч.

– Да? – равнодушно спросила Ирочка.

– Да, да… Видишь, флаг. Он уже не бывал здесь лет пять.

Это была дача Маторина.

Когда-то имение Паутова было обнесено изящной железной решеткой, но сейчас от нее оставались только кой-где покосившиеся звенья. В саду мелькнула высокая женская фигура в черном и скрылась, как тень.

– Ведь это бабушка… – удивилась Ирочка. – Она все такая же?

– Да, такая… Прячется от всех и только любит одного Валентина.

При последнем имени Паутов тяжело вздохнул.

Когда-то «вилла» Паутова была построена затейливо и с большими претензиями на неизвестный стиль, а сейчас представляла почти руину. Жилым оставалось левое крыло, где помещалась m-me Паутова с сыном. Бабушка жила в башне, как старая сова. Навстречу подъехавшему экипажу никто не вышел, не раздалось веселых приветствий и радостных криков. Лежавшая на террасе собака не выразила готовности броситься с громким лаем к экипажу, а только лениво повернулась на другой бок. Это было какое-то сказочное сонное царство.

– Ну, вот мы и дома, – говорил Паутов, вылезая из коляски и стараясь придать голосу хозяйское добродушие. – Да, дома…

Ирочка ничего не ответила, а только как-то вся съежилась, охваченная каким-то неприятным предчувствием. Да, здесь все осталось по-старому: площадка, на которой она любила играть, два кипариса, которые она называла мужем и женой, крутая дорожка, которая точно звала спуститься к морю, и самое море, переливавшаяся синева которого сквозила между деревьями.

Первое лицо, которое показалось, был молодой человек лет семнадцати, бледный и худой, с длинными белокурыми волосами, падавшими на плечи. Щегольская бархатная куртка еще сильнее выделяла бледность его лица. Он равнодушно смотрел на экипаж и на приехавших.

– Валентин, ты не узнаёшь меня? – спрашивал Паутов, нерешительно подходя к нему.

– Нет, – равнодушно ответил молодой человек, делая нетерпеливое движение правой