Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

– Да, он погиб, то есть погиб для нашего круга.

– Папа, когда ты разоришься окончательно, пожалуйста, не будь таким, как этот Шмурло. Ведь чувство собственного достоинства можно сохранить и разорившемуся человеку… Не всем же быть богатыми, и не в богатстве счастье.

– Ты стала бы бегать по урокам и кормить бедного, но благородного отца?

– Дурного в этом ничего не вижу… Все-таки был бы хоть какой-нибудь смысл в жизни. Вот ты любишь вспоминать то время, когда был беден…

– Да, но есть много прекрасных вещей… на приличном расстоянии…

– Папа, кстати, где эта Маня Шмурло? Она у нас в институте считалась первой красавицей…

– Право, не умею сказать хорошенько. Вышла, кажется, замуж или что-то в этом роде.

– А ведь когда-то были очень близки домами… Помнишь, как она целое лето гостила у нас в Крыму?

– Да, да… Очень хорошенькая была девочка.

Паутову точно был неприятен этот разговор о Мане Шмурло, и он постарался перевести его на другую тему.

Он даже заговорил что-то такое о поэзии чудных южных ночей, располагающих к тихим грезам и мечтам.

– Ты не любишь природу, Ирочка?

– Нет, не люблю, а просто равнодушна.

– Странно слышать это от молодой девушки… Молодость тем и хороша, что она еще не утратила способности чистых наслаждений.

– Ты забываешь, папа, что красоты природы существуют только для хорошеньких девушек, а я чувствую себя какой-то бедной родственницей, которая из-за косяка смотрит, как на пиру жизни веселятся другие… Мне кажется, что все красивое точно обвиняет меня за дерзость существовании. Еще раз несправедливо, потому что не было бы и красоты, если бы не существовало безобразия, и красота ценится особенно только потому, что безобразие из великодушия слишком распространено кругом.

IV

Время до рассвета прошло как-то незаметно. Отец и дочь несколько раз начинали ссориться, а потом мирились. Ирочка старалась не раздражать отца, но как-то не могла попасть в мирный тон.

Перед рассветом сделалось почти совсем темно. Кругом лежала какал-то тяжелая мгла, насыщенная морскими испарениями, точно эту теплую и влажную мглу надышало невидимое чудовище. Паутов впал опять в минорный тон и заговорил о бренности всего существующего, о ничтожестве человека, о тщете наших стремлений, о мимолетности счастья и о роковой неизвестности, которая подстерегает каждого человека. Темнота вообще наводила на него грустные мысли, а иногда по ночам, просыпаясь, он испытывал страх, тот обидный детский страх, когда нужно, чтобы около вас был другой живой человек, чтобы слышался живой человеческий голос. Он попробовал опять заговорить о жене, которая жила в имении.

– Я ничего не говорю о матери… да, – закончил он. – Но ты почему-то ненавидишь Крым с самого детства. Я еще понимаю, что где-нибудь за границей лучше – ну да, конечно, лучше, но ты предпочитаешь даже несчастный Павловск.

– Да, там гораздо лучше, папа. Один парк чего стоит, а музыка… Нет, Павловск самое для меня милое место, где я чувствую себя дома. И дача у нас в Павловске одна прелесть. Потом…

Она вдруг замолчала, точно ей сдавило горло.

– Может быть, тебе не хочется встречаться с матерью? – попробовал догадаться Паутов.

– Нет, я этого не могу сказать… Мы настолько равнодушны друг другу, что даже не можем мешать одна другой. Мне только больно читать, когда описывается так называемая материнская любовь. Ведь существует для этого специальная терминология; материнский инстинкт, материнское сердце, в объятиях матери, на груди матери – для меня это – все пустые звуки. Ты знаешь, что мать невзлюбила меня, кажется, со дня рождения, вернее сказать – я для нее никогда не существовала.

– Положим, ты преувеличиваешь, а твоя мать… Да, как это сказать? Ну, то, что называется женщина со странностями. Знаешь ее несчастную привычку молчать: замолчит, и не добьешься от нее звука.

– Нет, дело не в матери, папа. Крым я, действительно, ненавижу, а вышло это так…

Она прошлась по террасе, точно не решаясь выговориться. Но стоявшая кругом мгла сделала ее смелее.

– Это было давно, лет десять назад, – начала она изменившимся голосом. – Да, ровно десять… Мне тогда было около двенадцати лет. Возраст самый чуткий для девочки, хотя я была еще совсем ребенком. Тогда у нас гостила Маня Шмурло… да. Я ее очень любила… Вот сейчас все вижу, точно все это случилось только вчера, даже платья, в каких мы были одеты: Маня в розовое, а я в желтенькое – я сейчас ненавижу этот желтый канареечный цвет. Помню и летний крымский день… Трава еще не успела выгореть, кругом цветы… море тихое, лазурное, ласковое… Я тогда была и доброй, и ласковой, и по-детски честной. Последнее качество у меня было развито до болезненности, и я краснела за других, когда они лгали.

Паутов сделал нетерпеливое движение.

– Я даже краснела за других детей, когда они были несправедливыми. Это неправда, когда говорят, что нет золотого детства. Я его пережила и вспоминаю с благодарностью… Оно хорошо и счастливо уже одним тем, что не понимает несправедливости, жестокости и обмана больших. Что может быть лучше чистых детских глаз, которые смотрят вам прямо в душу? Да, мне было хорошо… Я тогда начинала читать и открывала в каждой книге Америку. Если бы авторы только могли понять, какую бурю новых мыслей и чувств поднимают их книги… Да, я уходила к самому морю с какой-нибудь любимой книжкой и просиживала часы в каком-то экстазе, убаюканная ласковым шепотом этого чудного моря. Печатные страницы оживали, я видела собственными глазами все, о чем читала… Я могла бы сказать, что я была тогда счастлива, хотя у меня есть какой-то суеверный страх к самому слову «счастье». Маня Шмурло не разделяла моих увлечений. Она развивалась как-то медленно и вела растительную жизнь: ела, пила, спала, скучала. Я заметила, что многие красивые животные ведут именно такую жизнь.

Она перевела дух и хрустнула пальцами – последнее было одной из ее дурных привычек, от которых ее не могли отучить в институте.

– Папа, ты замечал, как в жизни совершаются трагедии? Необыкновенно быстро и просто… Возьми крушение поезда: один удар, и из живых людей получается каша. И в детской жизни бывают свои трагедии, которые кладут иногда неизгладимую печать на всю остальную жизнь. Да, я была ребенком, очень хорошим ребенком, и мне хотелось прилепить свои чувства к какому-нибудь живому существу. В девочке мучительно-сладко просыпалась женщина… Любовь ребенка к своей кукле сменяется любовью к комнатной собачке, к уличному бродяге-коту, к выпавшему из гнезда галчонку, пока не вернется к первоначальному