Собрание стихотворений - Антонин Ладинский

Вторым по времени публикации оказался отзыв П.П. Пильского, дежурный и малосодержательный. По его мнению, Ладинский остался «верен своим излюбленным образам. В его прежних книгах тоже — “земной бал”, женские “башмачки”, балетные “туфельки”, картонный мир в балете, — и еще Лермонтов. В этой последней книге “на почтовой станции Печорин” и “Лермонтов в строю”, это из “Стихов о Кавказе”. Не один Лермонтов. Звучат, играют и волнуют искусно привлеченные сюда строки Пушкина <…> есть тютчевский мотив. Может ли быть иначе? Разве может поэт любить что-нибудь в мире больше стихов?» (Сегодня. 1938. 30 декабря. № 360. С. 8. Подп.: П. П-ий).

Г.В. Адамович в своей рецензии попытался вписать Ладинского в традицию русской лирики: «Поэтов, выросших и развившихся в эмиграции, принято упрекать в излишнем пессимизме. Пишут они будто бы только о смерти и пристрастье имеют к образам романтически-бесплотным. Совсем недавно кто-то установил, “с цифрами в руках”, что самое ходкое “слово” у наших новейших поэтов — ангел. Без “ангела” нет книжки стихов. Поэты рвутся в иной мир и отрываются от мира здешнего, реального, земного, со всеми его богатствами, тайнами, драмами, темами, возможностями.

Много раз уже случалось эти обличительные утверждения разбирать и на них отвечать. Кое-что тут, несомненно, верно. Другое — основано, по-видимому, на недостатке внимания к источникам поэзии вообще, на пренебрежении к ее сущности и к ее источникам, на нежелании вдуматься в ее теперешнее особенное положение… Не вдаваясь снова в подробности этого спора, отмечу, что унынию далеко не все наши поэты поддались. “Пять чувств", например, новый сборник стихов Ант. Ладинского: книга, может быть, и романтична, но романтизм это, так сказать, “бодрящий”, а вовсе не меланхолический. Гумилев, после выхода в свет “Костра” или “Колчана”, говорил, что ему дороже и приятнее всех восторженных отзывов были слова Осипа Мандельштама при встрече:

— Какие хорошие стихи! Мне даже захотелось уехать куда-нибудь…

Фраза, на первый взгляд, бессмысленная. Но, очевидно, чтение вызвало у Мандельштама прилив жизненной силы, если ему потом не сиделось на месте.

От “Пяти чувств” впечатление приблизительно того же порядка. Мир кажется лучше после чтения, чем был до него. Поэт не уклоняется от жизни, а, говоря условным языком, “приемлет” ее и всячески ее украшает, как любимое существо. Я не подсчитывал, какие слова особенно часто употребляет Ладинский. Но, думаю, что если подсчитать, слова эти будут: бал, роза, муза, счастье… Стихи холодновато-нарядны, похожи на какие-то отточенные льдинки, в которых преломляется свет всеми цветами радуги. Стихи навевают “сон золотой”. Вместе с тем проникнуты они напевом отчетливо-мужественным: поэт не только обольщает читателя, но и приглашает его с собой в веселую, товарищескую прогулку, с простым разговором о простых вещах.

Ладинский очень любит Лермонтова и постоянно к нему обращается, будто к своему “magnus parens”. Иногда он даже заимствует у него интонации; надо полагать, безотчетно. “Бэла” произвела на него неизгладимое действие. Она у Ладинского превратилась в подобие мифа, который можно без конца разрабатывать. А все-таки истинный вдохновитель автора “Пяти чувств” — не Лермонтов, а Пушкин… Если вся русская поэзия за последнее столетие разделяется на эти два русла, то Ладинский, конечно, в русле пушкинском, солнечном, а не лунном. Романтизм Лермонтова гораздо темнее, безысходнее по природе, он много ядовитее, чем объективное мечтание. Формально Ладинский, может быть, и примыкает к нему. Один какой-нибудь лермонтовский стих, например, —

Из-под таинственной, холодной полумаски, —

можно было бы поставить эпиграфом ко всей поэзии Ладинского. Но звук не тот, тон не тот. Пушкин слышен яснее в самом строе “Пяти чувств” и других книг Ладинского. Самая ладность и пригожесть этих стихов, с внешней точки зрения, — пушкинского происхождения, как и то, что писаны они для людей, “pour qui le monde visible existe”, по Теофилю Готье. Лермонтов будто всегда торопится в стремлении найти одно или два незаменимых, показательных слова и кое-как отделаться от всего остального. Пушкин видит сразу целое и ведет сложную, безошибочную игру всех элементов и растворения их. От пушкинских стихов может захотеться “уехать”. От лермонтовских скорей возникнут мысли о том, что не существует ни поездов, ни пароходов в стране, куда он зовет. По мере сил многие наши молодые поэты повторяли и повторяют вслед за Лермонтовым эти его безнадежные воспоминания о “звуках небес”, которых ничего на свете заменить не может, повторяли не дословно, но в общих темах, в общем складе своих писаний, как делали это, скажем, Блок, Сологуб, Гиппиус, а затем и другие. Против такого течения возникла вскоре реакция, и, хочет он того или не хочет, Ладинский близок к ней своим “мироощущением” и даже тем, что берет у Лермонтова и образную оболочку его поэзии, кавказское, горное, дикое ее очарование.

Приведу первое стихотворение из “Пяти чувств”, для автора крайне характерное:

Не надо грузными вещамиЗагромождать свою судьбу,Жизнь любит воздух, даже в драме,Шум ветра, прядь волос на лбу.

Не дом, на кладбище похожий,А палка, легкое пальто,И, в чемодане желтой кожи,Веселое хозяйство, то,

Что мы берем с собой в дорогу, —Весенних галстуков озон,Из чувств — дорожную тревогу,Из запахов — одеколон.

Формально тут присутствует Лермонтов, конечно. Последние две строки сразу вызывают в памяти лермонтовское:

Под утро — ясную погоду,Под вечер — тихий разговор…

(из стихотворения “Любил ли я в былые годы…”). Но до чего антиромантично целое! Сколько заразительной радости хотя бы в этом “озоне веселых галстуков”, образе оригинальном и блестящем. Нет, “младая душа” давно утешилась, окончательно забыла, как неслась она “по небу полуночи”, и приглашает к этому и нас. Если иногда она и окрашивает все окружающее в печальные, мрачные краски, то делает это лишь как искусный декоратор, знающий толк в своем деле. Оптимизм, молодость, надежды — все это тоже надо ведь оттенять: голубое и розовое надо углублять черным. Хорошо иногда и вздохнуть о лучшем мире. Ладинский опытный мастер, не его этому учить. Но для того, вероятно, он и дал своей книге название “Пять чувств”, чтобы подчеркнуть, что для него в жизни дано все и “чего нет на свете” он не ищет. Прекрасные его стихи располагают к такому настроению и людей, для которых эти поиски привычны» (Адамович Г. Литературные заметки // Последние новости. 1939.12 января. № 6499. С. 3).

Вадим Андреев также отметил большую, чем в предыдущих сборниках, изощренность и приземленность стихов Ладинского, но отнес это на счет исчерпанности темы: «Среди многочисленных недостатков современной поэзии мне кажется необходимым отметить два наиболее существенных, тем более что именно они не чужды и книге Ладинского “Пять чувств”. Это, во-первых, перевес формальной стороны стиха над его внутренним содержанием (печальное наследство футуризма, от которого нам не скоро еще суждено избавиться) и, во-вторых, отрыв и поэта, и читателя от природы. Говоря об отрыве от природы, должен оговориться, что под природой я подразумеваю не только солнечные закаты и лунные ночи (что, между прочим, само по себе не так уж и плохо), но и весь окружающий поэта мир, все, что существует вне его, вне зависимости от его индивидуального “я”. Современная поэзия полна всевозможных словесных фокусов, она насмерть напугана индексом запрещенных выражений, банальных рифм и затасканных эпитетов. В то же время отход поэзии от природы обрек ее на медленное умирание. Поэзия без волшебства, без тайны, упрямо сосредоточенная на внутреннем “я” поэта, не может жить.

Ладинского можно считать самым популярным поэтом среди тех, кто начал печататься за границей. Его стихи неоднократно получали лестную оценку от критиков самых разнообразных течений и поэтических группировок. Он уже давно не новичок в литературе, — им выпущена четвертая книга стихов. Но именно потому, что о причинах его популярности говорили уже не раз, в настоящей рецензии я хочу отметить некоторые недостатки его творчества.

Ладинскому дано большое счастье — он настоящий романтик. Но, проверяя прозаическим разумом свои поэтические стихи, он испугался романтики и почти во всех своих стихотворениях настойчиво противопоставляет высокому — низменное:

…Когда ревел он в львиной страстиИ мускулами животаГнал воздух из горячей пасти,Хлестал песок свинцом хвоста,Как наполнялись кислородомЕго ребристые бока!

Такие перебои “львиной страсти” “кислородом” могут быть оправданы только в том случае, если они внутренне необходимы и если этими перебоями не злоупотреблять; нельзя на диссонансах строить все стихотворения. — Второй недостаток Ладинского — оторванность его от природы. В прежних стихах Ладинский заменил окружающий, реальный мир миром театральным. В последней книге даже театральный мир исчез — стихи написаны в безвоздушном пространстве. Между Ладинским и природой лежат книги — стихи о Кавказе лучшее тому свидетельство: это как бы отражение с отражения.