В объятьях олигарха - Анатолий Афанасьев

Обычная уличная сценка, но я не сразу пришел в себя. Даже глюкозная вялость чуть отступила. Дело в том, что нерасторопные пенсионеры были моими родителями, отцом с матушкой. Как я ни клонил голову набок, как ни щурился, все равно получалось, что это они. Герман Исакович наблюдал за моей реакцией с любопытством, белая пенка выступила на губах, золотые очочки сверкали.

— Что это значит? — спросил я, наконец. — Зачем вы это показали?

— Скинхеды — бич нашего времени, — горестно ответствовал доктор. — У нашей Думы не хватает мозгов, чтобы поскорее принять надлежащий закон об экстремизме… Но вам нечего беспокоиться, голубчик мой. Наши люди позаботились о стариках, доставили в больницу. Сейчас оба в полном здравии.

— Каким же образом ваши люди там оказались, да еще с видеокамерой?

— Благодарите господина Оболдуева. По его личному распоряжению к вашим родителям приставлена охрана. Иногда я сам поражаюсь его прозорливости. Кстати, это в его правилах.

— Что в его правилах? Калечить стариков?

Патиссон улыбнулся снисходительно.

— Понимаю ваши чувства, но зачем так грубо, батенька мой? Леонид Фомич всегда окружает отеческой заботой ценных сотрудников. Не жалеет затрат. Его забота распространяется и на их семьи. Разумеется, если вы вынудите его расторгнуть контракт…

— Что я должен делать?

— Да будет вам, Виктор, что вы как маленький? Напишите расписку, нотариус быстренько заверит, и дело с концом. Все, как говорится, свободны. Думаете, мне приятно с вами возиться? Думаете, у меня других дел нет? Открою вам по секрету, час назад я имел аудиенцию у Леонида Фомича. Он расспрашивал о вас. Я доложил, что, по моему мнению, разумнее перевести вас в стационар, чтобы в более подходящих условиях провести кардинальное обследование психики. Это не моя блажь. У вас, сударь мой, действительно неадекватное восприятие реальности, Грозный, скажу вам, признак… К сожалению, Леонид Фомич отказал. Я не сумел его убедить. Он все еще надеется на здравый смысл. Но, конечно, его терпение не беспредельно.

— Герман Исакович, вам не снятся кровавые мальчики по ночам?

Доктор снял очки, протер стеклышки алым шелковым платком. Без очков его круглое лицо с наивными голубыми глазками, с беспомощным выражением вселенской доброты стало удивительно похожим на широкую масленицу с ее блинами и икрой.

— Сударь мой, вы даже отдаленно не представляете себе, с какой проблемой столкнулись, — произнес он

проникновенно. — Вам ли, обыкновенному руссиянскому интеллигенту, хвост задирать?.. Себя не жалеете, пожалейте папу с мамой. Вы же видели, каково им приходится без моральной поддержки сына–писателя. И ведь это только начало.

Глюкоза снова подействовала, и я увидел, как на его светлом костюме проступили бурые пятна в виде неких рунических знаков, то тут, то там. Самое крупное и яркое пятно — почему–то на ширинке. Я сказал:

— Уговорили, согласен. Напишу расписку. Господь вам судья, доктор Патиссон.

ГЛАВА 22

ГОД 2024. МОСКВА В ЛИХОЛЕТЬЕ

За десятилетия, прошедшие со времени коммунистического ига, Москва так похорошела, что ее было трудно узнать, и мало чем отличалась теперь от других европейских столиц, а кое в чем, безусловно, их превосходила. Так, без преувеличения можно сказать, это был самый интернациональный город во всей вселенной, и получилось это как–то само собой. Для того чтобы придать Москве современный лоск, подрумянить ее древнее лицо и загнать в небытие сталинские и хрущевские трущобы, понадобилось огромное количество иноземных рабочих, в основном турок; одновременно в город за легкой добычей и на постоянное обустройство хлынули Кавказ и Средняя Азия; за ними потянулись караваны инвесторов со всего мира; и хотя до сих пор по инерции считалось, что Москва принадлежит руссиянам, в ней даже сохранялась городская управа (мэрия), которая, правда, на три четверти состояла из хохлов, немцев и литовцев, образовавших три самостоятельные, враждующие между собой фракции, а возглавлял ее сухоликий англичанин по имени Марк Губельман, повторим, хотя в силу еще не упраздненной ельцинской конституции Москва по–прежнему называлась (на бумаге) столицей руссиянских племен, в действительности это было далеко не так. Отчаянного западного туриста, рискнувшего провести уик–энд в самом экзотическом уголке земного шара, в первую очередь поражало пленительное многоязычие и многоликость столичного населения. В прессе древний русский город иначе и не именовали, как Новый Вавилон.

Реальная власть в Москве, как и во всех других столицах третьего мира, подвергнутых глобализации, принадлежала миротворческому корпусу, чей главный штаб расположился в Кремле. В знаменитых путевых заметках француза Шарля де Кутюра, названных им «К берегам семи морей», так описаны его первые впечатления: «…Я вошел на Красную площадь, благодаря изобилию красочной рекламы похожую на художественный вернисаж, и сразу со всех сторон ко мне устремились аборигены в живописных нарядах, лепечущие на разных языках. Большинство просили милостыни, но были такие, кто предлагал немедленно заключить выгодную сделку. Из того, что удалось разобрать, три предложения показались мне заманчивыми: за небольшой взнос вступить в фонд академика Сахарова; приобрести задешево (1 доллар) партию самогладящих утюгов из Малайзии, а также пройтись в ближайший переулок и получить какой–то хороший приз. Тем временем две цыганки гадали мне по руке, тоже требуя доллар (впоследствии я узнал, что это обычная цена за любую услугу), остальные аборигены, с криками отталкивая друг дружку (двоих ребятишек лет по десять затоптали в свалке насмерть), шарили у меня по карманам. В заключение подошел пастор в черном костюме и согнутым пальцем пребольно постучал меня по лбу, прибавив на чистом английском: «Зачем пришел в наш садик, нечестивец?»

Ошеломленный, я уже не чаял выбраться с площади живым (припомнились увещевания добрых друзей, отговаривавших от путешествия), как из кремлевских ворот вырвался броневик (на бортах знакомая эмблема: череп с костями) и на полной скорости понесся к нам. Аборигены кинулись врассыпную, но из броневика выскочили с десяток миротворцев и, припав на одно колено, осыпали бегущую толпу праздничными петардами, из которых при взрыве высвобождались сотни мельчайших ядовитых иголок типа «Зодиак». Разумеется, я читал о подобных (довольно варварских) методах усмирения, но воочию наблюдал впервые. Честно сказать, неприятное, но завораживающее зрелище. В мгновение ока площадь покрылась недвижными телами… Ко мне приблизился командир миротворческой команды и потребовал документы. Хотя у меня была при себе всепланетная виза Зэд–уровня, обеспечивающая неприкосновенность на всей территории, где действовал устав Евросоюза, все же я испытал тревожную минуту, когда встретился взглядом с грозным человеком, то ли турком, то ли мексиканцем, увы, я так и не научился отличать их друг от друга. Во всяком случае, передо мной стоял представитель чуждой мне расы, и в его глазах было нескрываемое желание при малейшей оплошности стереть меня в порошок. Однако все обошлось. Против всепланетной визы он оказался бессилен и лишь угрюмо посоветовал не соваться без специального прикрытия в людные места.

— Лучше всего, мистер Шарль, садитесь на самолет и убирайтесь в свой Париж.

— Неужели так опасно? — спросил я.

— Чернь непредсказуема, — нехотя объяснил миротворец. — Несмотря на все наши усилия, руссияне по–прежнему плодятся, как крысы.

На площадь уже выехали уборочные машины и железными крюками ловко забрасывали трупы в кузова. Я успел заметить вспыхнувшие радугами платья незадачливых гадалок…»

Как известно, Шарль де Кутюр пробыл в Москве целых две недели, но впоследствии всю оставшуюся жизнь провел затворником в своем загородном поместье, не принимая даже репортеров. Зато книга «К берегам семи морей» мгновенно стала бестселлером и разошлась немыслимыми тиражами, получив вдобавок Пулитцеровскую премию — за гуманизм и правдивое отображение жизни вымирающих народностей….

Митя Климов вернулся в Москву аккурат к невольничьим торгам, ежегодному народному празднику, проводившемуся в первых числах сентября. Об этом празднике, учрежденном специальным указом Евросоюза в 2015 году, следует сказать особо, ибо в нем, как в капле воды, отразились многовековые чаяния сотен поколений руссиян. Собственно, невольничьими торгами светлый праздник прозвали простолюдины, в официальном постановлении он именовался как «День всеобщей справедливости», выражая в названии сокровенную суть торжества. В этот единственный день в году каждый обыватель имел право продать самого себя любому желающему за самолично назначенную цену. Веселье усугублялось тем, что все заключенные сделки имели юридическую силу только до следующего утра. Кроме того, в этот день объявлялся мораторий на отлов преступников, поэтому москвичи чувствовали себя в полной безопасности и спозаранку, одетые в свои лучшие наряды, собирались на площадях, где были установлены дощатые помосты для бесчисленных аукционов, а также накрыты столы для раздачи бесплатных угощений за счет городского бюджета. Любой мог на халяву выпить кружку крепчайшего солодового пива и сожрать ароматную, свежую черную булку из отрубей. Многие с голодухи набивали брюхо сразу, а потом весь день завистливо поглядывали на более терпеливых сограждан. Подступиться к халяве вторично было невозможно; тем, кто отоварился, ставили на ладонь несмываемый темно–синий знак в виде летящего голубка. С утра до ночи над взбудораженной, счастливой Москвой гремела музыка, артисты давали бесплатные концерты, а ближе к вечеру всенародно избранный мэр Марк Губельман объявлял начало карнавала чудес, по пышности не уступавшего тем, какие проводят в Бразилии и других южных странах. Естественно, на карнавале, особенно если отключали электричество, не обходилось без перестрелок и массовой резни, но это ничуть не омрачало праздничное настроение аборигенов, которые в этот день чувствовали себя настоящими людьми, бизнесменами и предпринимателями, и старались выжать из этого максимум удовольствий. Заканчивались народные гулянья далеко за полночь ритуальным возжиганием вечного огня у мавзолея первого всероссийского царя Бориса (остальных до 1917 года новейшая история признала самозванцами). Рядом с мавзолеем в мраморных ковшах, испещренных американской символикой, покоились останки его ближайших соратников и учеников — пламенного Чубайса, блистательного Гайдара (отец нации), неустрашимого, вечно молодого Немцовича, великого правдолюбца Березовского (второй отец нации) и многих других героев, патриотов, преданных сынов отечества, порубивших на куски гидру коммунизма.