Что другие думают во мне - Йоав Блум

дав себе труда оглянуться на меня. Я устроился рядом с Хагаем, который молча подал мне тарелку с куском хлеба. Он указал на несколько мисок, стоявших на столе.

– Сыр, варенье, тхина[17], – сказал он.

– Не думаю, что мне хочется есть, – заметил я.

За столиком рядом молча ели Бони и Сиван. Сиван поднесла стакан воды к губам и слегка кивнула мне. Я кивнул в ответ.

– Где Мишель? – спросил я Хагая тихо.

– Видимо, в комнате, – ответил он.

– Нам всем непросто, всем нам, – сказал я, снова опускаясь до клише.

– Это напоминание, – сказал обреченно-отстраненный Хагай, невозмутимо жуя хлеб. – Лучше, когда смерть неслышно подходит сзади, но и нам самим стоит смириться с ее существованием как можно раньше. Осознанно живет только тот, кто достаточно рано понял, что жизнь конечна.

– Ты был с ними знаком раньше, верно? – спросил я. – Были ранние симптомы? Думаешь, что можно было избежать…

– Нет, нет, нет. – Хагай помотал головой и снова откусил хлеб. – Это все не то, чем кажется.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я.

Его невозмутимость окончательно испарилась. Он исподтишка посмотрел по сторонам, бросил взгляд на Сиван и Бони.

– Не здесь, – сказал он, – я тебе потом объясню.

Везде, где есть люди, есть и секреты.

– Смотрите, – услышал я вдруг голос Сиван. – Карта.

Я поднял голову. На стене все еще висела карта территории.

– Что – карта? – спросил я.

– Не хватает еще одного флажка, – сказала она плоским и странным голосом, – их только… только семь.

Мы все посмотрели на карту. Около лунок, обозначенных на карте, все еще торчали маленькие флажки. Кроме девятой и восьмой. На месте флажков зияли две черные дыры.

23

Так себе выдалось утро. Мы разошлись по своим комнатам. Не нужно читать мысли, чтобы понять: после встречи с внезапной смертью каждый хочет побыть наедине с собой. Я думал о Мишеле, о той тоске, которая будет сопровождать его всю оставшуюся жизнь. Хоть мы и не всегда это осознаем, но по большей части мы тоскуем не по тому, что было, а по тому, что может произойти, – мы называем это надеждой, мечтой или предчувствием. Но смерть называет тоску ее подлинным именем – сожалением о том, что ушло и никогда не вернется.

В глубине души мы чувствуем, что ничего нельзя сделать; церемонии, слова утешения, повторяющиеся, как мантры, клише, которые мы произносим, все эти протоколы траура и оплакивания – не что иное, как попытки избежать признания в том, что мы понятия не имеем, что делать дальше.

Мне надо было чем-то занять себя в течение часа. После наших перешептываний за столом Хагай велел мне прийти к нему в комнату «где-то через час», может, чтобы убедиться, что к тому моменту все точно будут сидеть по своим комнатам, а может, потому что ему тоже нужно было время, чтобы прийти в себя, а может, совсем по другой причине. Я слышал, как этажом выше кто-то ходит туда-сюда. Казалось, что это шаги мужчины, но разве можно их как-то отличить? Я лежал на кровати, позволив мыслям блуждать. Способность мозга к бесконтрольному блужданию оказалась сейчас очень кстати, потому что я смог отключиться от мыслей о Марте и прервал поток ассоциаций.

Но мои мысли все равно ходили по кругу. Они взмывали вверх, от ночной тишины, одиночества, усталости, Сиван, Мерав, уединения в этом фальшивом гольф-клубе к далеким звездам в моем окне, на которые я смотрел всего лишь несколько часов назад. И как всегда, звезды напомнили мне о парадоксе.

Парадокс Ферми – на самом деле никакой не парадокс. Это скорее жирный знак вопроса: если есть жизнь на других звездах, почему мы никогда с ней не сталкивались? Если так много звезд в одном только Млечном Пути, то простые подсчеты говорят нам, что должно существовать бесконечное множество цивилизаций. Как так вышло, что мы ни об одной не слышали? Где они все?

Есть всякого рода ответы и объяснения, но одно из них состоит в том, что эти культуры не выжили. Потому что выжить им было невероятно сложно. На пути видового развития всегда есть тормоз, узкое бутылочное горлышко, этап, который очень трудно пройти. Может быть, мы – каким-то образом – уже его прошли. Может, еще нет. Каждая цивилизация в итоге уничтожает сама себя – из-за войн, истощения ресурсов, изобретения технологий, которых сама не понимает. Идея в том, что существование цивилизации – это круг, который всегда замыкается. Прошлые цивилизации давно исчезли, а будущие – еще не проявили себя.

До́ма, долгими ночами, когда я смотрел сквозь стеклянные стены в усыпанное звездами небо, я представлял, что то самое бутылочное горлышко, то самое непреодолимое препятствие – это не технологии или ядерная война, а идея. Возможно, каждое живое существо, каждый вид сталкивается на каком-то этапе с идеей, с правдой, которая толкает его на самоуничтожение. Возможно, я стану тем, в ком прорастет эта идея. Этот маленький страх не давал мне покоя.

Теперь я размышлял, не появилась ли такая смертоносная идея в голове у Марты. Она боялась рассказать ее другим, потому что это могло привести к всеобщей гибели.

Впрочем, то могла быть маленькая, личная смертоносная идея. Которая внушает тебе, что покой можно обрести, лишь отринув собственное существование, которая уверяет тебя, что лишь твоя тоска – реальность, а все остальное – лишь спектакль. Вот что так притягательно в скорби, в ее пустых обещаниях – она так не похожа на всю эту радостную клоунаду жизни.

Может, потому Марта и спрыгнула с крыши – не из-за толчка чьей-то руки, а из-за мысли, из-за отравляющей жизнь идеи. И по сути – подумал я, резко открыв глаза и посмотрев в потолок, – это идеальное убийство. Довести читателя мыслей до состояния, когда он полностью уверен, что все его мысли действительно принадлежат ему, уверен, что он никого не слышит, а потом заронить в его голову смертельную идею. Дальше читатель мыслей все сделает сам.

Мне обязательно нужно услышать, что скажет Хагай. Я посмотрел на часы. Прошло чуть больше получаса. Думаю, достаточно. Я надел ботинки, поправил рубашку и тихо вышел из комнаты. Коридор был пуст.

Комната Хагая, кажется, была на другом конце, через три двери от меня по правой стороне. Я тихо прошел по коридору и постучал. Нет ответа. Я снова постучал, сильнее, и дверь слегка приоткрылась.

– Хагай? – позвал я, осторожно заглядывая внутрь.

Комната была пуста. Я вошел и огляделся. Ничего подозрительного. Умеренный