Что другие думают во мне - Йоав Блум

на дороге. Я удивился, потому что был уверен, что он и на этот раз явится пьяный, но он пришел безо всякой защиты.

Годами ранее, по детской глупости, я думал, что горький пьяница – это и есть мой настоящий отец, а сдержанный голос в телефонной трубке – притворщик, кто-то, кто пытается изображать стоика, который совершенно не умеет общаться с людьми. Только когда я вырос, я понял: человек на другом конце провода с трудом извлекал из себя слова, потому что за долгие годы привык не говорить, а действовать – обниматься, танцевать, заменять лампочку, строить забор, за него говорили его жесты, движения, поступки. Человек, который приходил по ночам домой, топил себя в алкоголе ради меня, ради того, чтобы не беспокоить меня чувствами, чтобы быть как можно более блеклым и позволить мне быть собой. Он знал о моей способности – может, даже ушел из дома из-за нее. Напиться было единственным, по его мнению, способом быть со мной настоящим, не транслируя мне свои мысли. Он поступал так ради шанса, одного из тысячи, что я приду к нему, буду кричать, – может, обниму или рассмеюсь, и он поймет, что я сделал это сам, что я подбежал к нему не из-за его тоски, а по своей воле.

Все мое детство он скрывался под толстым одеялом дешевого алкоголя, который он раньше ненавидел и презирал, о чем не раз вздыхала мама. Он думал, что так полностью скрывает свои мысли, но на самом деле лишь слегка приглушал их. Я помню слова, которые вытаскивал из него алкоголь, помню его вину, страх… Но я помню и большую любовь, которую он пытался скрыть, но которая все равно проступала подо всем этим. Туманные, бесформенные, ускользающие чувства, которые он не мог выразить словами.

В тот раз он сел за столик напротив меня и молчал, ни капли алкоголя в его крови. Не нужно было говорить, мы оба это знали. Все, что он думал, я чувствовал в себе. Может, он тренировался, прежде чем приехать, направлял мысли так, как он хотел, чтобы я их услышал. Это не умаляло той правды, которая исходила от него. Невозможно полностью контролировать такие вещи. Он рассказал мне обо всем, безо всяких фильтров и без фарса.

О своих детских проблемах, о долгих занятиях на электрической гитаре в подвале, о том, как встретился с мамой и как понял, что любит ее. Он плакал передо мной, и я, конечно, тоже начал плакать, когда он вспоминал – с той приглушенностью, с которой сохраняются в нас события, о важности которых в тот момент, когда они происходят, мы не догадываемся, – об их первых годах вместе. Молодые люди на грани взросления, их разговоры под небом, усеянным звездами, о том, как она его щекотала и как теплы были ее ладони. Он поделился со мной тем, как его мир перевернулся, когда она исчезла на несколько месяцев из его жизни, чтобы вернуться читательницей мыслей, абсолютно проницаемой и полной страха. Он ничего не знал об эксперименте, а она никогда не рассказывала. Ни мне, ни ему.

Я сидел за облупленным деревянным столом и слушал его мысли. Как она могла так просто исчезнуть, как я потерял ее. Мы пытались сохранить нашу любовь, но снова и снова понимали, что даже в самой большой любви нельзя быть абсолютно прозрачными, что я не мог помочь ей, не навредив. Мне пришлось поселиться далеко, иногда появляться, затуманив свое сознание ради нее. А потом, когда появился ты, кричащий младенец с огромными глазами, появилась новая надежда в моей жизни и сразу разбилась, когда мы оба поняли, что у ребенка тот же «дар». Я понял, каково это – любить на расстоянии, понял, как далеко может дотянуться любовь, даже если не видишь, не слышишь, не касаешься, а только отдаешь себя издалека, работаешь, помогаешь и разговариваешь иногда по телефону. Один только вид чужого ребенка на улице пронизывал стрелой мое сердце, потому что я не могу научить сына тому, чему мечтал научить, не могу злиться на то, на что хотелось злиться, и не могу обнять; боже, как хотелось тебя обнять!

И когда он наконец встал и ушел, не проронив ни слова, после того, как вся наша порванная жизнь собралась во мне, я осознал, что сижу один, в роще, и меня колотит от избытка его чувств и мыслей. Мама рассказала, как любила меня, но именно в этой молчаливой беседе с отцом я смог прочувствовать, что такое любовь. Он уехал, а я остался там, на холоде, на много часов, впервые благодарный судьбе за способность читать мысли, иметь возможность принять в себя такой сверкающий бриллиант, чистое чувство, прямые, ясные и обволакивающие мысли, которые он мне дал.

Потом мы иногда разговаривали по телефону через Атлантику. В основном перед праздниками. Спустя пять лет он погиб в аварии в Калифорнии, когда ехал в машине со своей девушкой, американкой, моложе его на пятнадцать лет, с которой познакомился за полгода до того. Когда мне сообщили эту новость, я заново осознал, что та встреча в роще действительно была последней, но это уже было не важно. К концу той встречи я знал все, что мне надо было знать. То был его подарок. Именно ради него он явился в рощу без единой капли алкоголя в крови. В меня, читателя мыслей, полного сомнений, он осторожно впрыснул несомненность своей любви.

Я не мог пересказать всего этого сидевшей рядом Михаль, сердитой на то, как устроен мир.

– Я знаю, насколько это может быть больно, – сказал я, опускаясь до клише, – но когда все будет позади, пройдет время…

– О чем ты? – подскочила она. – Что значит – «когда все это будет позади»?

– Именно так, – ответил я, – мы тут не навечно.

– Ты не понимаешь, что ли? – сказала она. – Мы тут умрем. Все.

– Да брось…

– Ты правда думаешь, что она спрыгнула? Вот так вот? Сама? – ухмыльнулась Михаль. – Ты не понимаешь, что тут происходит?

– Ты намекаешь, что это… это кто-то из нас? – спросил я.

– Естественно, – процедила она, стряхивая со штанов прилипшие травинки. – И когда не слышишь чужих мыслей, приходится подозревать всех.

Она пошла прочь быстрыми шагами, я встал на ноги и направился за ней. Когда мы вернулись в дом, то обнаружили, что все, кроме Мишеля и Мерав, сидели и молча ели в большой столовой. Михаль подошла к своему обычному столику в углу и снова села за открытый ноутбук, не