Эпидемии и общество: от Черной смерти до новейших вирусов - Фрэнк Сноуден

учебной программы, как и ряд текстов, но само обучение происходило преимущественно в больничных палатах, где знаменитые профессора, например Пьер Луи, проводили обходы в сопровождении большой свиты студентов. Новое врачебное образование было прикладным и основывалось на настоящей практике. Студентов учили правильно использовать собственное восприятие – зрение, слух, осязание – и относиться скептически к авторитетам, догмам и теориям. То была философская установка сенсуализма, примененная в сфере медицины, и породила она «больничную медицину», противостоящую как медицине Гиппократа, которая видела свое место у постели пациента, так и «библиотечной медицине» Галена и его последователей.

Эти врачи, практикующие в больницах, считали, что воплощают собой новую медицинскую науку. Однако у нее было мало общего с тем, что называется фундаментальными науками сегодня, то есть с химией, физикой и физиологией. В учебном плане они занимали отнюдь не центральное место и, что показательно, значились как второстепенные дисциплины. Наукой же в Париже считались строгие, точные, непредвзятые, непосредственные наблюдения и выявление численных корреляций между наблюдаемыми явлениями и диагнозами, подтвержденными по итогам вскрытия.

Как оказалось, этот подход к образованию и исследованиям позволял генерировать несметное количество новых знаний о болезнях и их механизмах. Изменилась сама природа медицинской науки и врачебного дела. В диагностике, патологии, классификации болезней и хирургии были достигнуты значительные успехи. Изменилось и отношение к профессии, что позволило врачам претендовать на пиетет и бо́льшую стоимость на рынке медицинских услуг. По всем этим причинам Парижская школа служила образцовым примером медицинской реформы для других стран. Вскоре появилась Венская школа, перенявшая методы Парижской, Больница Гая в Лондоне, Гарвардская медицинская школа, Массачусетская больница общего профиля в Бостоне и Школа медицины Университета Джонса Хопкинса в Балтиморе.

Только вот, к сожалению, пациентам, проходившим лечение в больничных палатах, успехи Парижской школы особой пользы не приносили. Общеизвестно, что терапия была слабым местом новой медицинской науки. Врачи много чего знали, но от этого их подход к ведению пациентов не становился лучше. Приезжавшие на учебу во Францию британцы и американцы даже высказывали подозрения, что нравственность у парижских врачей не в приоритете. Было заметно, что зачастую они не стремились облегчать страдания пациентов и бороться за их жизни. Рассказывали, что для хирургов операции были в первую очередь возможностью развить ловкость рук, а учебная программа для медиков отнюдь не упирала на то, что главная задача врача – исцелить больного. Значение имели только знания и их приумножение. Пациенты были такими же объектами наблюдения, как экспонаты в музее естественной истории или как театральный реквизит, их присутствие в палате прежде всего служило науке. В романе «Парижские тайны», который в 1842 г. написал Эжен Сю, французский коллега Чарльза Диккенса, фигурирует персонаж доктор Гриффон – карикатурный Пьер Луи. Во время обхода он анонсирует студентам, какие внутренние повреждения они смогут наконец-то увидеть на вскрытии, когда пациентка, лежащая сейчас перед ними, умрет. Сю пишет, что доктор Гриффон

рассматривал палаты больницы как площадку, где он испытывал на бедных курс лечения, который потом применял к богатым. ‹…› Люди, подвергавшиеся этим страшным экспериментам, были, по правде говоря, не чем иным, как человеческими жертвами, принесенными на алтарь науки. Доктор Гриффон даже не думал об этом.

В глазах этого светила науки, как говорят в наше время, больные его госпиталя являлись лишь объектом для изучения и экспериментирования; и так как все-таки случалось, что эти опыты давали положительный результат или открытие обогащало науку, доктор простодушно торжествовал, словно генерал, одержавший победу, не придавая значения тому, сколько солдат полегло на поле брани[30]{90}.

Вследствие такого изъяна в лечебном деле врачи по старинке полагались на арсенал методов вроде кровопускания, унаследованного еще от Античности, и это несмотря на обилие новых знаний и на то, что такие именитые доктора, как Луи, давно развенчали клиническую эффективность всех этих архаических практик. Во многом именно поэтому в середине XIX в. Парижская школа медицины и начала терять передовые позиции. Такое бессилие в лечении болезней при столь мощных возможностях их диагностики привело к недоверию и разочарованию. Складывалось впечатление, что в Париже не сумели оценить по достоинству некоторые наиболее заметные достижения середины века, особенно микроскопию. Иностранные студенты стали предпочитать Парижу другие научные центры, где медицине обучали по-новому – в лаборатории, а не в больничной палате.

Глава 11

Гигиеническое движение

В 1970-е гг. английский врач и историк медицины Томас Маккьюэн высказал сенсационное предположение о причине демографического взрыва на Западе, начавшегося с промышленной революцией. Великобритания, первая индустриальная страна, служит наглядным примером: население Уэльса и Англии за полвека, между 1811 и 1861 гг., удвоилось с 10 164 000 до 20 066 000, а за следующие 50 лет удвоилось еще раз, достигнув 36 070 000. Свою версию демографического скачка Маккьюэн изложил в 1976 г. в двух знаковых публикациях, вызвавших широкую полемику: «Современный рост населения» и «Роль медицины: мечта, мираж или Немезида?» (вторая явно более провокационная). В обеих публикациях он предлагал объяснения того, почему с конца XVIII в. для стран Запада характерно сокращение смертности и увеличение продолжительности жизни.

Вторя большинству демографов, Маккьюэн признавал, что основным фактором грандиозного прироста населения был так называемый демографический переход, когда инфекции перестали быть главной причиной смертности и люди начали чаще умирать от хронических дегенеративных заболеваний, присущих в основном пожилому возрасту (сердечные недуги, поражения сосудов головного мозга, рак, деменция, диабет). Затем Маккьюэн соглашался, что даже в городах, где в эпоху раннего Нового времени народ умирал в огромных количествах, в динамике смертности произошел крутой перелом. Население крупных промышленных городов развитого мира стало прирастать не только за счет большого числа приезжих, но за счет того, что жизнь в этих городах стала благоприятнее для здоровья, уровень смертности заметно снизился, а средняя продолжительность жизни увеличилась.

Пытаясь объяснить эти поразительные тенденции, Маккьюэн, отнюдь не бесспорно, настаивал, что заслуга медицины в них не столь велика. И он был прав, утверждая, что примерно до Второй мировой войны врачи не умели ни предотвращать, ни лечить серьезные недуги своих пациентов. Однако к тому времени в Западной Европе и Северной Америке демографический взрыв уже произошел, продолжительность жизни заметно увеличилась, а крупные города вроде Парижа, Неаполя и Лондона обновились и стали гораздо безопаснее для здоровья своих обитателей. Ни медицина, ни наука обеспечить этого не могли. Маккьюэн предположил, что все дело в социальных, экономических и инфраструктурных факторах. Он сделал вывод, что здоровье и долголетие зависят не от развития науки, а от обстоятельств куда более прозаичных: питание стало разнообразнее, заработная плата – выше, а санитарно-гигиенические условия – лучше.

Таким образом, Маккьюэн подтвердил результаты исследования, проведенного на рубеже XX в. Артуром Рэнсомом, который, как известно, утверждал, что снижение заболеваемости туберкулезом и смертности от него стало непреднамеренным результатом общего политического курса. Иными словами, туберкулез стал отступать не потому, что с ним целенаправленно боролись медицина и здравоохранение, а благодаря случайному побочному эффекту социально-экономического подъема. Маккьюэн применил выводы Рэнсома ко всем инфекционным заболеваниям.

Тезис Маккьюэна положил начало дискуссии, которая, в общем-то, уже исчерпана. Поэтому нет нужды давать здесь оценку этим двум его утверждениям о том, что, во-первых, намеренное научное вмешательство на рост здоровья населения влияло мало и что, во-вторых, ключевым компонентом подобных «спонтанных» улучшений было питание. А вот единого мнения насчет влияния факторов, которыми Маккьюэн объясняет демографический переход, пока нет. Но тем не менее все согласны, что он совершенно справедливо подчеркивал важность этого перехода, а главным фактором, ему способствовавшим, называл санитарию.

Впервые санитарно-гигиеническая концепция возникла в начале XIX в. в Париже, а более отчетливые черты приобрела в 1830–1840-е гг. в Великобритании при активном содействии Эдвина Чедвика. Он положил начало первому здравоохранному управлению, и в течение примерно 60 лет, между 1850-ми гг. и Первой мировой войной, оно осуществило реформы, которые подразумевала санитарная концепция. Новое управление инициировало масштабную очистку британских городов и поселков, что коренным образом изменило динамику заболеваемости и смертности. Идея охраны общественного здоровья, зародившаяся во Франции, нашла воплощение в Англии, а оттуда распространилась дальше и, вернувшись во Францию, прижилась затем в Бельгии, Германии, США, Италии и остальных странах индустриального мира.

Санитарная гигиена в Париже

Начать санитарные реформы Англию побудило происходящее по ту сторону Ла-Манша. В конце XVIII в. на фоне