И в горе, и в радости - Мег Мэйсон

младенца, потому что он не умеет говорить и ни о чем меня не просит.

Старший проснулся, когда мы снова проезжали мимо развлекательного центра, и начал плакать, все громче и громче, потому что захотел там поплавать. Ингрид расплакалась, потому что слишком устала, чтобы говорить «нет» дважды. Остановившись на парковке, она сказала:

– Так вот где изобрели метициллинрезистентный золотистый стафилококк.

Я начала дышать через рот, как только мы оказались внутри.

В раздевалке три маленькие девочки скрючились посреди залитого водой пола, пытаясь надеть школьную форму. Они не могли натянуть колготки и по очереди объявляли, что у них будет куча неприятностей, если они не поторопятся. Я наблюдала за ними, пока держала вещи Ингрид, и увидела, что самая маленькая сдалась и уронила голову на руки.

Я хотела подойти и помочь ей, но Ингрид сказала, что разговор с ребенком в раздевалке бассейна – это буквально мольба о внесении в реестр сексуальных преступников.

– И кстати, можешь помочь мне? Возьми вот это.

Она протянула мне какой-то специальный подгузник и велела надеть его на младенца.

Через мгновение появилась учительница и встала у входа, уперев руки в бока. Она была нелепо одета: обтягивающее платье с запахом и высокие каблуки, защищенные от воды пакетами из супермаркета, которые она надела на ноги и завязала узлом вокруг лодыжек.

Мы с Ингрид прервали свои дела, когда она начала кричать. Маленькие девочки застыли, пока она не ушла, а затем предприняли еще более суматошную попытку одеться со словами «мы опоздаем, мы опоздаем». Самая маленькая расплакалась.

Я положила младенца обратно в коляску. Ингрид сказала «серьезно, не надо», когда я подошла и, согнувшись, спросила девочку, не хочет ли она, чтобы я помогла ей со шнурками. Она подняла голову и медленно кивнула. Шнурки были мокрые и серые. Я сказала, что одеваться в спешке трудно, и она ответила, что это особенно трудно из-за того, что после бассейна все липнет к ногам. У нее были невероятно тонкие лодыжки, она казалась слишком хрупкой, чтобы существовать в мире. Как только я закончила, она вскочила и побежала за своими подружками.

Я вернулась к Ингрид, которая засовывала вещи под коляску. Она сказала:

– Думаю, ты больше не сможешь ходить со мной на детские площадки, ведь ты теперь в реестре. – Но она улыбалась. Она нажала на тормоз коляски. – Черт, но они и правда были милые.

Солнце садилось по другую сторону отвала шлака, когда мы снова проезжали мимо него по дороге домой. Глядя в окно, Ингрид сказала:

– Мальчики, что бы ни случилось с нашей семьей, я никогда не позволю вашему отцу увезти нас жить сюда, в Мертир-Тидвил.

* * *

Позже, когда дети оказались в постели, мы с сестрой сидели на диване, попивая джин с тоником из банок и наблюдая за огнем, который неуклонно слабел с той секунды, как мы его разожгли.

Я сказала:

– Когда у тебя рождается ребенок, ты что, автоматически превращаешься в человека, который может стерпеть, что женщина с пакетами на ногах кричит на чужого ребенка? Ты вдруг обретаешь достаточно сил, чтобы жить в мире, где такое происходит?

Ингрид сглотнула и сказала «нет».

– От этого только хуже, потому что, как только становишься матерью, ты понимаешь, что каждый ребенок был младенцем еще пять секунд назад, а как можно кричать на младенца? Но потом сама кричишь на своих, а раз ты можешь на них кричать, то ты, должно быть, ужасный человек. До того, как у тебя появляются дети, тебе позволено думать, что ты хороший человек, а потом ты втайне злишься на них за то, что они заставили тебя осознать, что на самом деле ты монстр.

– Я и так знаю, что я монстр.

Мне хотелось, чтобы она заверила меня, что это не так. Она включила телевизор.

– Тогда, я думаю, ты сэкономила себе время.

Шел фильм, который мы обе раньше видели, с актрисой, которая в этой сцене пыталась запихнуть все свои сумки с покупками на заднее сиденье желтого такси. В реальной жизни она недавно спрыгнула с крыши. Во время рекламы Ингрид сказала то, что говорят все. Что она не в состоянии понять, как человеку может быть настолько плохо, что он захочет такое с собой сделать. Я соскребала что-то с джинсов, не особо вслушиваясь, и, не подумав, сказала, что мне бывает как раз настолько плохо.

– Нет, то есть не настолько плохо, что тебе на самом деле хотелось умереть.

Я рассмеялась, затем подняла взгляд, чтобы понять, почему она вдруг выключила телевизор. Ингрид смотрела на меня.

– Что?

– Когда ты в депрессии, ты же не хочешь в самом деле умереть? Когда ты вообще себя так чувствовала?

Я спросила ее, серьезно ли она.

– Я чувствую себя так каждый раз.

Ингрид сказала:

– Марта! Это не так!

Я ответила «о'кей».

– Ты не можешь просто сказать «о'кей». О'кей что? О'кей – ты себя так не чувствуешь?

– Нет, о'кей – ты не обязана мне верить.

Она кинула на пол все подушки, которые лежали между нами, и заставила меня сдвинуть ноги, чтобы она могла сесть прямо рядом со мной.

Она сказала, что, если это правда, мы должны поговорить об этом. Я сказала, что нет.

– Но я хочу понять, каково тебе приходится. Каково это чувствовать.

Я попыталась объяснить. Я впервые рассказала ей о ночи на балконе на Голдхок-роуд. Что я чувствовала, когда стояла там, глядя на темный сад, – а потом я остановилась, потому что она выглядела ужасно расстроенной. Ее глаза стали огромными и остекленевшими. Я сказала, что это правда не объяснить тому, кто такого не испытывал.

Она заплакала: одинокий, полный боли всхлип, потом извинилась и попыталась улыбнуться.

– Полагаю, это абсолютное воплощение фразы «тебя там не было».

Некоторое время мы просидели так, сестра держала меня за запястье, пока я не сказала, что ей нужно идти спать.

* * *

Я услышала, как ночью она встала, и пошла в ее комнату. Она сидела в постели и кормила ребенка, отстраненная от мира в полумраке лампы, которую она завесила полотенцем, все еще влажным после пола развлекательного центра.

Она сказала:

– Подойди и не дай мне уснуть.

Я легла на кровать рядом с ней.

– Расскажи мне что-нибудь смешное.

Я рассказала ей о том времени, когда мы были подростками, и наш дом – ни с того ни с сего и как будто по воле какой-то внешней силы, независимой от нас четверых, – стал наполняться африканским племенным искусством: масками, головными уборами