Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Выложился, взмок перегретым потом и поспешно поднялся, повернувшись к соседке, чтобы не проворонить взбучки, но размякшая Саррочка-рыбонька сидела, не шевелясь и низко опустив голову, внимательно впитывая ядовитую лесть, нейтрализовавшую её душевный яд, и, наверное, готова была травиться до бесконечности.

— Да-а, — почему-то вздохнув, протянула судья и вынесла неожиданный для меня вердикт: — Почти объяснение в любви.

Я так и шлёпнулся на ослабевших ногах, покрывшись уже холодным потом.

— Да я… вы не так…

— Ладно, ладно, — перебила догадливая провокаторша, — замнём для ясности, не наше старушечье дело — молодые сами разберутся. Правда, Саррочка?

И я почувствовал себя беззащитным зайчонком, добровольно лезущим с комплиментным писком в медленно удушающие объятия удавихи. Пришлось для бодрости хватануть ещё чуть-мала призового мускателя. Коганша поболтала оставшейся в бутылке тёмно-вишнёвой жидкостью.

— На раз — не больше, — и разлила остатки заранее, не сомневаясь больше в моих завиральных способностях. — Давай-ка, — предлагает, — скажем напоследок что-нибудь хорошенькое и для нашей незаметной труженицы-пчёлки, — показывает взглядом на чертёжницу, которая так и сидела с первым недопитым полстаканом вина.

Для неё я родил сразу:

— Вы так небесно-воздушны, что страшно произнести рядом какое-нибудь грубое слово, чтобы вас не сдуло.

Бабы, довольные, заржали, а мошкару словно облили красной тушью, и очки изнутри запотели.

Наконец-то, пытка кончилась. Коганша взяла большой нож и отрезала, не жмотясь, целую четвертинку торта, уместила на тарелочку с каёмочкой и подала мне:

— На, Василий, честно заработал.

Хотел я напомнить, что уславливались о половине, и что лучше бы она откромсала четвертину горизонтально сверху, но… могут и совсем ничего не дать. Взял завоёванный тяжким интеллектуальным трудом дар и поднялся с ним, намереваясь освободить приятное общество от своего неприятного присутствия.

— Ты куда это намылился? — остановила распорядительница. — Неужто не в курсе, что с едой с общего стола уходить неприлично? — и улыбается ехидно, захлопнув капкан со сладкой наживкой.

Она права, конечно, но уж больно мне стало муторно после своего вранья.

— Я хотел к мужикам…

— С тортом? — залыбилась Коганша. — Да им не торт нужен, а мясо с квашеной капустой. Засмеют тебя, как пить дать. И вообще — ты нам здесь нужен. Поможешь Саррочке ёлку наряжать: хоть от одного мужика какая-то польза будет. Бери его, душенька, да смотри, чтоб не смылся — все они одной подлой кройки.

Пришлось, давясь слюной, оставить торт не надкусанным и плестись вслед за нашей красоткой в Красный Уголок. Женская бригада, что ломовые грузчики, с грохотом поволокли столы из камералки, складывая из них праздничное домино, а мы принялись уродовать лесную красавицу, упёршуюся вершиной в потолок.

— Вешай шары повыше, — скомандовала опекунша, — только, смотри, не разбей.

А мне и смотреть не надо, я сразу с этого начал. Первая же хрупкая и скользкая стеклянная сфера, блеснув в лучах низкого зимнего солнца, выскользнула из заскорузлых пальцев и предательски полетела вниз, не пожелав висеть на иголках. Вздумав ловко подловить беглянку, я, естественно, потерял равновесие на своих неустойчивых троих и, желая вернуть его, попытался ухватиться за ствол, но он, на счастье, оказался слишком колким, и пришлось отброситься на гладкую стену, а то бы лежать еловой и стоеросовой дубинам рядком на полу, украшенным битой стеклянной мишурой. Хорошо, что женщины в это время скопом задержались в камералке, и преступление осталось незастуканным и ненаказанным. Могли и торт отобрать.

— Какой ты неловкий! — попеняла будущая супруга, запинывая изящной ножкой 39-го размера осколки шара под ватный снег в основании ёлки. Если бы она знала, с какой ловкостью я цеплялся за скалу, то враз бы изменила позорное мнение. — Знаешь, я вообще тебя не пойму, — решила она заранее выяснить супружеские отношения, — то ли ты на самом деле такой чокнутый и идеальный, что везде суёшься с замечаниями, то ли специально придуриваешься, чтобы испортить жизнь приличным людям. — В их бабьей среде главное — это соблюдать приличия: выглядеть прилично, как все, вести себя прилично, как все, и иметь всё приличное, как у всех.

— Слава богу, ты меня успокоила, — вздохнул я с облегчением, — нас уже двое таких.

— Каких таких? — взъерошилась недотёпа с раздутым самомнением.

— Таких, кто не понимает меня, — пояснил я серьёзно.

Она фыркнула и показала верхние ядовитые зубки, наверное, сразу и окончательно решив, что я из тех, кто специально придуривается. Надо было как-то объясниться, чтобы не утратить доверия комсомольского секретаря, не оказаться в оппозиции.

— Ты, — начал плести пьяную паутину, — знаешь, конечно, — чёрта с два она знала, знал только я один, — что учёными, разными академиками, не считая профессоров, давно железобетонно застолблено, что люди появляются на свет с врождёнными комплексами злых и добрых ген или генов, не знаю, как правильно. Конечно, в нас есть и другие гены: страха и храбрости, жадности и бескорыстия, глупости и ума, верности и предательства и т. д., но все они всего лишь разновидности двух основных первых. У разных людей количественные соотношения сугубо индивидуальны — улавливаешь? — поэтому и существуют люди отроду и навсегда злые и добрые, и их ничем и никогда не изменишь, никакими перевоспитаниями, наказаниями и поощрениями потому, что полученные раз и навсегда соотношения неизменны и непременно восстанавливаются. К примеру, какой-нибудь подлец под воздействием избыточных злых генов творит пакость за пакостью и до того истощится, что вдруг ни с того, ни с сего, под влиянием оставшихся добрых ген сделает что-нибудь хорошее. Не обольщайся, — успокоил я слушательницу, которая, пока я упражнялся в трёпе, исправно украшала ёлку, — пройдёт совсем немного времени, он опомнится и успокоится, злые гены возродятся в прежнем соотношении, и гад снова примется за подлые дела, потому, что иначе он не может. Точно так же и с добряком: он тоже может сгоряча потратить добрые гены, останется со злыми и вдруг, сам не понимая как и с чего, совершит подлость. Очухается, а — поздно. Это всё равно как тяжёлая нервная встряска, как болезнь какого-нибудь внутреннего органа, и потому делать много зла или, одинаково, много добра вредно. Всё надо делать в жизни умеренно. — Вот бы мне так. — У меня, к сожалению, редкая группа генного соотношения и индивидуальная особенность — мои злые и добрые гены оказались парными, к тому же соединены перемычками, как гантели, и когда я делаю доброе дело, оно непременно сопровождается злым, и наоборот. Поэтому и не понятен себе, не говоря уже о других. Хотел вот по-доброму повесить шарик, а он по-злому разбился. Я не слишком правильный и не слишком придуриваюсь, просто так устроен, и моей вины в этом нет. Я уже понял, что мне вообще лучше ничего не делать. — Чем я, впрочем, и занимался сейчас, так и не повесив ни одного шара. Я окончательно растратил все свои специфические гантели и погрузился в инертную апатию, всё усиливающуюся прескверным физическим состоянием. Казалось, что левое полушарие отупевшего мозга, отравленного алкоголем, налезало на правое, правое — на левое, а глаза смотрели друг на друга.

— Пардон, мадам, — с трудом произнёс я заплетающимся языком, опасно шатаясь на своей треноге, — из-за внезапно ухудшившегося состояния здоровья я вынужден вас скоропостижно покинуть.

— Окосел, что ли? — грубо предположила Змея Горынычна. Да я совсем недавно, ещё вчера… — С малой толики винца? — позволила она себе насмехаться над минутной слабостью того, кто скоро откроет… — Слабак! — и повернулась ко мне широкой плоской спиной, окончательно разочаровавшись и лишив всякой надежды на будущее совместное выращивание полузмеёнышей.

Домой добрёл кое-как, цепляясь за всё, что попадало под руку, — слава богу, что не за землю, — успел ещё вспомнить, что забыл завоёванную четвертину торта, и нет никакой надежды, что мне его сохранят в неприкосновенности, и тут же провалился в кошмарное зыбкое забытьё, заполненное скалящимися Саррами и Коганшами и вдрызг лопающимися сверкающими шарами, которые мне никак не удавалось поймать. Так и не поймав, очнулся в горячечном поту со взмокшей головой и шеей, обалдело пошарил чуть приоткрытыми глазами по знакомому потолку и снова смежил усталые очи, напрочь отказываясь не только просыпаться, но и вставать. Руки, ноги отнялись, внутри ничто не шевелилось, башка раскалывалась, и я не был убеждён, что поили меня марочным вином, а не подслащённой самодельной бормотухой — иначе с чего бы это мой богатырский организм так дико взбунтовался.

Стремительно темнело. Солнце давно уже скатилось к новогоднему столу, часы безжалостно утверждали, что продрых я почти четыре часа, а всё равно не опамятовался. Вот нализался, алкаш недоделанный! Надо было, однако, как-то вставать, пересилить себя, чего я никогда не умел, восстанавливать подкошенное здоровьице. Вечером предстоит визит к Жукову, и надо если не дойти, то доползти до больницы обязательно. А потом — новогодний сабантуй. Но больше я пить ни за какие шиши не буду, не заставите, друзья-однополчане, дудки! Моё слово — кремень: сказал, а там видно будет. Да наши и настаивать не будут, сами вылакают всё в счёт и без счёта. По первому тосту — все дружно разом, вторую, торопясь, почти следом, а потом кто по команде, редко кто с пропуском, а многие и внеочерёдно с застольными дружками. Через полчаса придётся выставлять заначку, а через час за столом останутся одни алкогольные гиганты да женщины, поющие вразнобой и тоскливо про кудрявую рябину.