Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Коган опять засмеялся, радуясь продолжению спектакля, в котором он, слава богу, зритель.

— В чём же она завышена? — возмутилась Алевтина, поскольку ей отводилась главная роль.

Я перевёл дыхание, крепко сжал пальцами для опоры спинку впереди стоящего стула и рубанул с маху:

— А в том, что партийная организация не осуществляет в полной мере, — тут я немного смягчил обвинение, — свою главную задачу.

— Это какую же? — не выдержал Хитров. Даже Розенбаум проснулся, а Трапер склонил голову до самых колен, удобно спрятавшись в индивидуальном окопе.

— А такую! — чуть не сорвался я на крик, но сразу взял себя в ежовые рукавицы. Это мне — раз плюнуть, нервы у меня, как у паралитика, а самообладание, как у висельника. — Вы не проводите мероприятий в массах. — Дал им немножко прийти в себя и доконал: — А массы у нас — в тайге!

Все поначалу опешили, растеряв остатки здравых мыслей, и только сообразительный мыслитель не засмеялся, а тихо со стоном, сдерживая себя, заржал и подначил:

— Так, Вася, крой нас, прохиндеев!

Меня и подначивать не надо, и без подсоса, когда заведусь, не остановишь. А тут личная причина мешается, свербит отмщением.

— У вас, — продолжаю разоблачение, — в плане была одна-единственная смычка с массой посредством доверительной беседы на лоне природы, и ту ваш товарищ провалил. — Помолчал с десяток толчков революционного честного сердца и врубил под занавес: — И остался не наказан! — Может, дальше не продолжать? Не громить полностью? Нет — надо! Только в чистке рождаются чистые помыслы. — Потому что все не осознали в полной мере главной задачи партийной работы.

Коган перестал блеять и, осознав, предложил:

— Пожалуй, он в чём-то прав. Поставим Кравчуку на вид, и делу конец.

Ему-то конец, а каково бедному лучшему геохимику экспедиции? Глаза ошалевшего от несправедливости хохла побелели бешенством, стараясь испепелить нахала на месте, а мои, лучащиеся навстречу торжеством и восторгом, успокаивали, напоминая об известном законе общения: как аукнется, так и откликнется. Если бы кто знал, что творится в его посрамлённой душе! Я-то хорошо знал: он наверняка жалел, что отправил меня в больницу на лошадях, а не заставил ползти на брюхе. Но зуба на него у меня не было: я человек от природы добрый и справедливый.

Никто против «вида» не возражал, а у меня пар вышел. С тем и разошлись, каждый сам по себе, и никто не сказал мне, пекущемуся об авторитете партийной организации, ни одного ободряющего слова, даже Алевтина.

Опять любоваться на выпяченные антипатичные зады не хотелось. Потопал на прикол. Жениха, конечно, не было, смотался к своей чувихе, совсем забыл друга, невтерпёж! Доиграется, доразлюбится, недоженится, и свадьбы не будет. Побрюзжав, напился с тоски холодного чая — разогревать лень, прихватил «Электроразведку», обессилено шлёпнулся на кровать, облегчённо вздохнул и умиротворённо заснул, умаявшись за день в трудах тяжких по укреплению производства и парторганизации.

Проснулся зачем-то всего-то через пару часов с гаком. Вставать не хотелось — незачем. Никаких нравственных и физических обязанностей нет, никому ничего не должен, и мне — тоже. Башка гудит, словно после страшного перепоя. Правда, в оном состоянии бывать не приходилось, но бичи рассказывали. Бывало, что перепью или переем сгущёнки, но от этого только живот пучит. Утомили, однако, старшие товарищи, не берегут молодые, подающие надежды, кадры. Даже такому крепышу, как мне, невмоготу дальше валяться. Решил проветриться, размять натруженные косточки, вернуть ослабленный дух. Куда пойти в местном анклаве бескультурья? Потопал в «Культтовары», что на центральной площади, хотя других, периферических, здесь нет, если не считать заоколичные поляны, где пасся домашний скот, включая местных алкашей.

Молоденькая продавщица грампластинок удивлённо округлила подведённые глазки, когда я громко спросил, есть ли у них «Лунная соната» композитора Бетховена? Быстро прикинув про себя, что солидный парень со сногсшибательной тростью очень даже на вид ничего, к тому же культурный, она заманчиво стрельнула в меня обещающим взглядом и стала лихорадочно рыться в самом низу груды пластинок на самой нижней полке и, к моему удивлению, нашла.

— Вот, — говорит, сдувая пыль, и подаёт: — Будете брать?

Она ещё спрашивает! Да я всю жизнь охотился за этим шедевром.

— Заверните, — отвечаю сухо. И чуть не добавил: «пять штук», но вовремя прикусил вредный язык, запамятовавший, что берём не какой-то ширпотреб, а произведение мирового музыкального искусства, а их не принято в культурной среде брать пачками. — А ещё что-нибудь есть? — небрежно интересуюсь, чтобы поднять свой культурный авторитет до недосягаемых для неё высот.

— Что что-нибудь? — не поняла дурёха, подняв нарисованные бровки.

— Такое же… вот… — кручу пальцем у виска. Дебилу понятно какое, но только не ей.

Лыбится, вражина, видно, раскусила меня.

— Возьмите, — предлагает, — «Времена года» Чайковского.

Про такого я слышал, у него ещё «Лебединое озеро», целыми днями по радио бацают, не успеваешь выключать.

— Стильное? — сомневаюсь, опасаясь, чтобы не всучила залежалую мурузыку, у них, у торгашей, так: не обманешь — не продашь.

Она, стервоза, даже захихикала, а мне захотелось надрать ей уши, единственное, что на морде не было замазано.

— Уже больше ста лет, — успокаивает, — в моде.

Пришлось тоже завернуть.

— Заходите ещё, — ехидничает продавщица, а у самой, чувствую, нет уже ко мне настоящего большого интереса.

— Благодарю вас, мадам, — сражаю её последним выстрелом и собираюсь окончательно откланяться и с достоинством удалиться.

А она:

— Не за что, — и добавляет со смешинками в подлых глазах: — Может, тебе и частушки заодно завернуть?

Не стал я с ней связываться, портить возвышенное настроение. Что с неё возьмёшь? Сплошное бескультурье за прилавком культтоваров. Таких, как она, хоть пруд пруди, а я — единственный! Почему ими надо пруд прудить, портить воду, я не знаю, мне их проблемы до лампочки. Счастливый, я пёр по середине тёмной улицы и ныл на мотив купленной сонаты:

— Там-та-ра-там, там, та-ра-там, там, там, там… — представляя себя знаменитым дирижёром с белой палочкой — только из-за этой прелести можно было бы стать дирижёром, — а передо мной громадный оркестр, теряющийся в глубине улицы. Музыкальная память у меня необыкновенная: я знаю начала у всех знаменитых мелодий.

И сейчас шествую себе в удовольствие, включил в пятый или десятый раз начало сонаты, мурлычу во весь голос в услаждение души, как вдруг из ближайшей поперёк-стрит вываливается на моё авеню без всякого звукового предупреждения вдрызг косой верзила и, неожиданно потеряв остатки равновесия, опасно виляет в мою ничего не подозревающую сторону. Я еле-еле успел увернуться, избежать неизбежного ДТП, а он, кое-как утвердившись на подгибающихся ногах, претензирует заплетающимся языком:

— Ты, ходячий про-ик-игрыватель! Брось бросаться на нормальных людей с воем, а то я тебе сверну адаптер на сторону, враз заглохнешь!

Хотел я ему наглухо заткнуть мерзкую пасть, показав шедевры, чтобы врубился, на кого тянет, но благоразумно раздумал, побоявшись, что питекантроп, не зная ничего, кроме «Трёх танкистов», так хватит мне Бетховена с Чайковским по кумполу, что придётся звучать не «Лунной», а местной похоронной серенаде. Что голова — пластинки жалко! Посторонился и пошлёпал дальше. Дикий народ, дикие нравы! Сверхкультурному человеку и музыку приличную негде послушать.

Дома аккуратно обтёр пластинки относительно чистыми носками и осторожно положил на расчищенную тумбочку — а вдруг Игорь нечаянно завалится! Зря смеются над теми, кто хомут покупает раньше лошади. Я так понимаю: лошадь купишь, всё равно хомут нужен, так какая разница, что вперёд? А лошадь у меня рано или поздно, но будет. Такая же, как у Когана. Моё слово — кремень! Сказал… а там посмотрим.

30-го, т. е., в последний рабочий день 55-го года, поскольку у нас никто не работает в этот день, посвящая его полностью корпоративным пьяным проводам уходящего года, наконец-то, последним производственно-хозяйственным собранием завершилась затянувшаяся парламентская сессия.

Молодчина, Шпацерман! Поскольку мы не можем его ни избрать, ни переизбрать, ни отставить, он не стал затягивать торжественную часть, выпендриваться собственным отчётом, а в нескольких словах объяснил, что год мы закончили не хуже остальных в экспедиции и хотя не доделали один из участков — тут все обратили негодующие взгляды на меня, — но набрали столько точек, проб, километров и других объёмов, что их с лихвой хватило на приличную премию. Естественно, раздались оглушительные аплодисменты, переходящие в овацию, все встали, собираясь бежать в кассу. Однако, утихомирил начальник нетерпеливых, выдадут её в январе вместе с зарплатой, и тут все пожалели, что его нельзя переизбрать на нового, в частности, на меня. Хитрый Шпацерман вовремя уловил упавшее настроение подчинённых и умелой заготовкой мгновенно поднял свой имидж, объявив, что каждый получит небольшой новогодний набор дефицитных продуктов, а желающие, кроме того, и аванс, чем вызвал новую бурю аплодисментов и твёрдое мнение оставить его в начальниках на новый срок.