Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Зачем врал про траву-присушницу и сам не знаю. И что за язык у меня вырос? Никаких мозговых команд не слушает. Может, в уксусе помочить? О-хо-хо! Грехи наши тяжкие! Хорошо верующим: чуть что, сбегал к попу в церковь, покаялся и продолжай всё по новой. А мне, комсомольцу, к кому бежать? К Сарнячке, что ли? Так она не только не отпустит грехов, но из ревности ещё и глотку перегрызёт ядовитыми зубами. Аж вздрогнул! Придётся остаться грешником.

Слышу обратный нарастающий стук пулемёта, тяжёлые пушечные шаги сопровождения и недовольный голос Жукова:

— Какого там чёрта принесло в новогоднюю ночь?

Верка показала мне малюсенький и коротенький язычок, какому я позавидовал, и юркнула в дежурку, а следом появился тот, кого я ждал, но не в привычном для глаз халате, а в праздничном тёмно-синем костюме и с красной селёдкой в жёлтый горошек. Я сразу и не узнал. И он меня — тоже.

— Кавалерист, что ли? — подошёл, разглядывая, поближе. — Второе копыто повредил не ко времени? — брюзжит, сердясь, что оторвали от интересного доклада. Я даже сдрейфил, как бы не завалил до утреннего разбирательства на больничную койку.

— Я-а, — сознаюсь виновато. — Вот… принёс… — и протягиваю авоську.

— Что это? — продолжает яриться Иваныч, подозрительно глядя на клопиную настойку.

— Коньяк, — открываю тайну.

— Какой коньяк? — опешил вымогатель, забывший о пари.

Пришлось объясняться:

— Помните, вы, выписывая меня, пообещали, что к Новому году я расстанусь с костылями, и если это случится, то с меня пара коньяку. Случилось, — я постукал для достоверности тросточкой, — я и принёс.

— Ничего не понимаю, — помотал головой Иваныч, — ничего не помню, — а сам алчно поглядывает на авоську.

Интересному выяснению отношений помешала крупнокалиберная дробь каблуков на лестнице. Послышался озабоченный голос Ангелины:

— Костя, что стряслось? Кто там?

Вот она и сама нарисовалась в коридоре. И я чуть не выронил от неожиданности кульки и палку, до того она была ослепительно прекрасна. На ней было такого же покроя платье с вырезами спереди и сзади, как на Коганше, но белое, с умопомрачительным голубым поясом, и сидело так, что не оно её красило, а она его. Талия, точно осиная, соединёнными пальцами обхватить можно, грудь — высокая и полная в меру, и плотная материя в натяжку, без складок. Ножки — стройные, точёные, в блестящем прозрачном капроне, будто его и нету, а на ногах беленькие лакировки на высоченных тонких каблуках — понять невозможно, как на таких передвигаться, не падая, я таких и не видел ни разу. Сразу стало понятно, как можно отдать жизнь за красивую женщину. В общем, вляпался я по самые уши и обалдел до потери разума. Верка выглянула и аж позеленела от зависти.

— Лопухов? Василий? Ты зачем? Что с ногой? — и голос звонкий, ясный, не то что больничный равнодушно-скрипучий.

— Да вот, коньяк притащил, — объяснил Жуков.

— Коньяк? — удивилась Ангелина. — Какой коньяк?

— Мы с тобой, оказывается, заработали, — щедро разделил дар Иваныч.

Большущие глазищи подзаработавшей докторши стали быстро синеть и темнеть как Марианская впадина, которую я никогда не видел, но представлял гигантским земным глазом гнева, а с прекрасного лица исчезла улыбка, и оно замраморело. Чувствую всеми оставшимися нервными окончаниями, что могу безвинно схлопотать, что сейчас она как следует приложится к моей глупой физии, и хотя каждое прикосновение любимой женщины — счастье и высшее наслаждение, но… ну его на фиг! Надо спасаться. Не мешкая, но и не суетясь, осторожно разворачиваю кулёк с травами и подаю обалдевшей от неожиданности Ангелине… здоровенный букетище из веток багульника с распустившимися зимой нежными сиренево-лиловыми цветами, густо усыпавшими ветки.

— Это… мне?.. — не сказала, выдохнула белая женщина голосом, перехваченным волнением и счастьем, а глаза из синих быстро стали превращаться в небесно-голубые и нежно-сиреневые в колер цветам. Бережно ухватилась за куст, цепко притянула к груди — не вырвешь ни за что — утопила в цветах девчачье лицо, и вдруг оно выглянуло, такое смущённо-счастливое, что даже моё железное сердце защемило, и я подумал, что этот миг стоит всех мытарств, которые испытал, выращивая весну зимой под едкие реплики Игорька, всячески порывавшегося стибрить несколько веток и оттаранить грубой ресторанной зазнобе.

— Ва-а-сень-ка… — проворковала донельзя осчастливленная женщина, — дай я тебя, миленький, поцелую, — и, не ожидая разрешения, переложила букет в одну руку, а второй притянула мою голову за шею и влепила в щеку звонкий смачный поцелуй, достала из-за пояса миниатюрный платочек, плюнула на него стерильно по-врачебному и стёрла помаду. Во мне разом всё просело, обмякло, даже скупые мужские слёзы навернулись, совсем зачах. Стою и думаю: «Васенька!» — и эта туда же, уже третья за сегодняшний день. С ними держи ухо востро — вмиг опаутинят, укоконят, и дыхнуть не успеешь, как ты не свой.

— Что же мы стоим здесь, в коридоре? — встрепенулась вся сияющая сиренево-белой радостью Ангелина, переполненная счастьем явно не от таёжного букетика. — Пойдёмте наверх. И ты, Вася, и не возражай, — нахмурилась на мгновение, превратившись во врачиху, — я приказываю. — Она почему-то знала, что сегодня, сейчас, имеет право всем приказывать.

— Прости, Верочка, что оставляем тебя одну, — не забыла повиниться перед молодой медсестрой, но это «прости» больше смахивало на «смотри и завидуй, какая я». И Верка поняла женское иносказание, а кулачок напоследок показала мне, напоминая о невыполненном обещании схавать по пуку приворотной травы.

Что мне Верка? Моё сердце навеки отдано другой. Мы любим друг друга, и вместе пойдём одной дорогой… Стоп! Она — медик, я — геофизик, дороги-то, выходит, разные. Ладно, разберёмся на ходу. Главное — двинуться, а правила движения освоим опосля. На консилиуме, куда меня тащат, придётся речугу для понта толкнуть, чтобы все видели, и она — в первую очередь, что досталось ей не какое-то фуфло, а башковитый деляга. Буду ботать о путях развития мировой медицины, ума для этого много не надо.

Сверху слышались громкие голоса, смех, видно, тайм-аут у них от серьёзных дебатов. Поднялись. По мизерному холльчику слонялись или прели у окон солидные дядьки и разнаряженные тётки в праздничной одёжке. Форум-то, оказывается, на высшем уровне. Мой элегантный, почти ненадёванный костюмчик, правда, слегка помятый, если не сказать изрядно, и новенькая, слегка постиранная рубашечка не испортят общего впечатления. Удавки вот только нет, но нам, пролетариям тайги, она ни к чему, наша свободная шея не привыкла к хомуту, ей свобода нужна для постоянной оглядки.

Вошли в столовку, то бишь, конференц-зал, и сразу стало ясно, на какую тему дебаты. Длинный стол переговоров, накрытый больничными скатертями, выдернутыми из-под немощных больных, был занят не блокнотами с карандашами, а всякой недиетической жратвой и бутылками с подозрительно прозрачной жидкостью. За столом сидели проповедники здоровой, умеренной и трезвой жизни. Многие уже прилично причастились и, вальяжно откинувшись на прямые спинки неудобных деревянных стульев, бессовестно дымили, отравляя остатки полезного чистого воздуха. Судя по растерзанному пищенатюрморту и неполным бутылкам, дебаты были в разгаре, и понятны стали раздражённость Жукова и взвинченность Ангелины. Я в дебатах на эту тему не мастак, как бы не ударить лицом в винегрет, и речь, к сожалению, отменяется — зря готовился. Почему-то и любовь моя навечная стала укорачиваться, не знаю, хватит ли на сегодняшний вечер.

Как только Ангелина с роскошным букетом вступила в заволоченный дымом медсодом, сразу раздались восторженный рыкорёв окосевших мужиков и однотонное повизгивание поддатых женщин. И для тех, и для других, зачерствевших среди трупов, открытых ран, смрада гниющих человеческих тел, боли, плача и стонов, всё прекрасное давно утратило эмоциональную силу, и все их вялые дежурные восторги укладывались в краткие и безразличные: «О-о!», «Ух, ты!», «Вот это да!», «Ну, мать!» И кто-то, сам не ожидая, нашёл в себе что-то новенькое и обезличенно-пафосное: «Богиня!», «Снежная королева!» Нет, чтобы вякнуть по-простому, по-человечески: «Как вы изумительно прекрасны и как подходят эти нежные цветы к вашему ослепительному платью и к вашей божественной красоте!» А то «Богиня!», «Королева!» И даже женщины чуть-чуть затеребили ладошками, насмешливо и завистливо разглядывая сиреневый веник. И те, и эти — ещё те притворы, как и все врачи. У них как? Нет, чтобы сказать больному по-честному, что он вот-вот загнётся и лечить его бесполезно, напрасная трата народных средств, так нет, талдычат упорно, что тот вылечится, выкарабкается с того полусвета, и так до тех пор, пока доходяга не докажет обратное. А эскулапам что с гуся вода, другого облапошивают. Вся работа, а значит и вся жизнь во вранье, и это называется гуманным методом лечения. По мне, так врач должен лечить в первую очередь правдой, пусть даже суровой, чтобы болящий не надеялся шибко на дядю, а и сам боролся за себя. Кто не хочет, тот не вылечится, как бы ни старался дядя. Врач — больше, чем философ, чем священник и партсекретарь, он — сам бог. И если это так, то больной и врач совместно одолеют любую хворь. Хуже нет равнодушного лекаря. Он должен лечить примером, видом своим, поведением и, конечно, словом, а не одними таблетками, уколами и вырезаниями. Я всё это обстоятельно бы им выложил, но мне не дали.