Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Стремительно темнело. Солнце давно уже скатилось к новогоднему столу, часы безжалостно утверждали, что продрых я почти четыре часа, а всё равно не опамятовался. Вот нализался, алкаш недоделанный! Надо было, однако, как-то вставать, пересилить себя, чего я никогда не умел, восстанавливать подкошенное здоровьице. Вечером предстоит визит к Жукову, и надо если не дойти, то доползти до больницы обязательно. А потом — новогодний сабантуй. Но больше я пить ни за какие шиши не буду, не заставите, друзья-однополчане, дудки! Моё слово — кремень: сказал, а там видно будет. Да наши и настаивать не будут, сами вылакают всё в счёт и без счёта. По первому тосту — все дружно разом, вторую, торопясь, почти следом, а потом кто по команде, редко кто с пропуском, а многие и внеочерёдно с застольными дружками. Через полчаса придётся выставлять заначку, а через час за столом останутся одни алкогольные гиганты да женщины, поющие вразнобой и тоскливо про кудрявую рябину.

Однако кое-как поднялся, кое-как сбросил изрядно помятую обнову, кое-как утвердился за столом и опытной дрожащей рукой набулькал полстакана лекарственного плодово-ягодного первача. Из теории и трёпа других хорошо усвоил, что лучшим средством для восстановления временно утраченного здоровья после жесточайшего запоя является опохмелка. Теперь предстояло проверить на практике. Поднёс микстуру к противной морде, нечаянно вдохнул сивушный аромат, забыв наставления о том, что лечиться надо с зажатым дыханием, и чуть не дополнил стакан содержимым желудка. Повторять процедуру не хотелось, пришлось вылить драгоценное снадобье в помойное ведро и заменить обыкновенной водой. Попил, полежал, подумал о смысле жизни, о превратностях судьбы, пожалел всё человечество — куда оно катится, спиваясь? — пожалел и себя, самого дорогого и достойного индивидуума, сначала нелицеприятно оценив поведение оного, потом критически, отнеся большую часть вины на нездоровое окружающее общество и, окончательно пожалев духовного урода, собрал остатки сильной воли и окончательно поднялся, окончательно решив начать жить по-новому.

Облачился в привычное старьё, сунул ноги в модные зимой валенки, побродил, тренируя вестибулярный аппарат, по пенальчику — ничего не свалил и сам не рухнул. Вышел во двор, глубоко и освобождённо вдохнул приличную порцию по-настоящему целительного морозного воздуха, помигал ярчайшим звёздам, растянув хлебало в идиотской улыбке, и понял, что не всё потеряно и с резвым началом жить по-новому можно и повременить, а пока надо успеть сделать одно важнецкое и неотложное дельце.

А оно, к сожалению, не выгорело. Ну почему у меня всегда так: настроишься, нацелишься, напружинишься — бац! — и мимо: или осечка, или сорвалось. Когда подгрёб к конторе, дверь, по закону вредности, естественно, оказалась запертой, и ни одно окно не светилось. Но и поверх намороженного низа ясно было видно, что ни столов, ни торта в камералке нет. Нацелился и — мимо! Так я и предполагал, надеясь на лучшее. Пошёл-побрёл, не солоно хлебавши, по пустынным замёрзшим улочкам, скрипя слежавшимся снегом, а когда набрал почти уличную температуру, околев донельзя, вернулся молодец-молодцом, лишь бы кто не задел, не шатнул ненароком. Не боись, дядя: мой выносливый организм прирождённого полевика-таёжника готов и не к таким встряскам, быстро восстанавливается. Не прошло и каких-то четырёх часов, как к девяти я уже как огурчик. Правда, слегка прокисший, но ещё не потерявший хруста. Пора собираться в больницу с дарами.

К десяти, как и задумал, с трудом причалил к входному отверстию «Скорой помощи», втягивающему увечных и немощных в больничное чрево. В одной руке трость и болтающаяся на рукоятке авоська с коньяком, то и дело лупящая по больной ноге, вторая верхняя конечность тоже занята бумажным конусообразным объёмистым свёртком.

— Приветик, — бодро поздоровался с цербершей в белом халате, выскочившей из дежурной каморки на грохот моего вторжения.

Вглядевшись, Верка заулыбалась, обрадовавшись возможности хоть как-то разнообразить тоскливое дежурство.

— Ба! А чё ты не на лошади?

— Бензин кончился, — не соврал я.

Она громко заржала, заменив лошадь, надеясь побазарить и убить время, которого по молодости и по глупости не ценила, в чём мне скоро пришлось убедиться.

— Трепанг беспозвоночный! — обозвала, прекратив ржание. — Чего припёрся?

Она, конечно, знала, чего — обязательная Ксюша не могла не предупредить, — но решила поиграть мной со скуки и от женского инстинктивного желания показать власть над приличным мужиком. Я это понимаю, но у меня нет ни единого желания отвлекаться на пустой трёп.

— Слушай, — молю, — будь другом: позови Жукова.

— Счас! Разогналась! — взъярилась скорая помощь, обидевшись, что отказываются её развлекать. — А если вызов? Кому-нибудь срочная помощь понадобится?

— Так я-то здесь, — пытаюсь уговорить, — запишу и совет дам, пока ты не вернёшься с Жуковым, а? Минутное дело — больше разговоров, — и выкладываю неубедительный козырь: — Отделаюсь от пакетов и обсудим тет-а-тет перспективы нашей свадьбы.

Она, ошеломлённая, округлила глаза и недоверчиво уставилась на хромого дон Жуана с кульками, веря и не веря ему, а поверить так хочется! Пусть и надует, стервец, а всё равно приятно. Знаю я этих баб, как облупленных, столько наобманывал. Я — молодец ушлый, вмиг могу окрутить любую, у меня их… пока ещё ни одной не было.

— Ей бо! — клянусь страшной клятвой Гуаранчи.

— Ха! — выдохнула Верка презрительно, переборов сладкую надежду и скривив пухленькие губки. — С какой стати? — Они всегда начинают с отказа, чтобы потом согласиться и обвинить, чуть что, в обмане. — Ни кожи, ни рожи, а туда же!

Кажется, меня оскорбили и оскорбили в лучших намерениях, практически — в жертвенности. Стерпеть такое невозможно, но придётся. Если бы был мужик, он бы у меня не возрадовался. Однажды, в институте, один такой раскрыл было не в меру хайло, так я потом три дня отлёживался с фингалом. И как достал, гнида, до глаза — маленький такой…

А Верка продолжала, заведясь, обляпывать меня, входя в раж от безнаказанности, от моего интеллигентского поведения:

— Мешок с костями, да и то не все целые, — всё это она набалтывала быстро и с улыбкой, как будто подначивая, поддразнивая — давай, мол, отвечай, сцепимся как две закадычные соседки, снимем зудящую плесень с языков. Но у меня нервы стальные, я и не такое в состоянии вытерпеть. Мне бы Жукова. Объясняю ей сухо и обоснованно:

— Ну и что? Главное не кости, а вот, — и постукал сдуру костяшками пальцев по кумполу. Она в ужасе зажала ладошками ушки и приоткрыла от страха рот. — Чё ты? — спрашиваю, с беспокойством подумав, что у неё от радости за меня завяли уши.

— Не стучи так! — орёт, смеясь глазами. — Звон, как от колокола! — и расхохоталась, а вместе с хохотом и злость ушла. У мужиков настроение не меняется от аванса до получки, а у женщин — она и сама не знает когда: самоконтроля нет. — В кульках-то что? — спрашивает, еле сдерживая себя.

Господи, до чего все бабы однообразны! Всего-то на уме: любовь, любопытство и маскировка. У этой с любовью ничего не выгорело, так она ударилась в любопытство.

— Ничего особенного, — отвечаю, стараясь не разозлить. — В авоське — спиртовая настойка на специально выращенных лечебных клопах для Жукова, а это — киваю на спрятанный в бумаге веник, — букет целебных трав для Ангелины Владимировны. Очень просили раздобыть.

Она опять верит и не верит — что с неё возьмёшь: молода и неопытна, едва, наверное, за двадцать перевалило.

— Что за травы? — переспрашивает, сомневаясь. — Где ты их добыл зимой-то? Под снегом накопал?

Отвечаю, как на духу, — младших дурить нельзя:

— А я их дома выращиваю. У меня есть и такая, что если какой дам, так сразу в меня втрескается. Хочешь попробовать?

— Ищи другую корову, — грубит, но вижу, что начинает опасаться меня, — ещё отравишь.

— Ладно, — соглашаюсь, — отдадим пакеты и вместе схрупаем по пучку, хочешь?

— Да пошёл ты! — не соглашается Верка, и слава богу, а то пришлось бы бежать за геранью к Анфисе Ивановне. — Знахарь на палочке! — Однако, заманчивое предложение ей, вижу, понравилось. — Карауль тут, — приказывает, — я мигом, — и пулемётной очередью простучала каблучками по коридору и по лестнице на второй этаж, где, очевидно, у медиков начался наиважнецкий предновогодний консилиум.

Зачем врал про траву-присушницу и сам не знаю. И что за язык у меня вырос? Никаких мозговых команд не слушает. Может, в уксусе помочить? О-хо-хо! Грехи наши тяжкие! Хорошо верующим: чуть что, сбегал к попу в церковь, покаялся и продолжай всё по новой. А мне, комсомольцу, к кому бежать? К Сарнячке, что ли? Так она не только не отпустит грехов, но из ревности ещё и глотку перегрызёт ядовитыми зубами. Аж вздрогнул! Придётся остаться грешником.