Великие авантюры и приключения в мире искусств. 100 историй, поразивших мир - Елена Коровина

Его новая манера живописи произвела в Париже фурор. У молодого 24-летнего живописца появились ученики и последователи, в числе которых оказался даже знаменитый Камилл Писсарро. Критики, конечно, называли картины Сёра мазней, официальные выставки художественного Салона не принимали его работы. Хотя нет, однажды приняли рисунок, где был изображен его друг, Эдмон Франсуа Аман-Жан, с которым Жорж учился в Школе изящных искусств. Сёра послал этот рисунок вместе с другим, на котором изобразил свою мать, вышивающую скатерть. Естественно, что он так и назывался «Вышивающая». Каково же было удивление Жоржа, когда под портретом Аман-Жана оказалась подпись «Вышивающий». Друг потом месяц не разговаривал с ним…

«Что ты плюхнулся на пыльную лестницу прямо в пальто? — Визгливый голос Мадлен выдернул Сёра из воспоминаний. — Перепачкаешься, а мне чистить? Взял бы хоть одну служанку!»

Жорж поднялся. Говорить Мадлен о том, что на служанку нет денег, без толку. Ей не растолкуешь, что его мимолетная слава растаяла как дым. За шесть лет парижане утеряли интерес к точке, ученики разбежались. И в самом деле, кто же выдержит столь напряженный труд? Ведь чтобы написать картину, пуантилисту требуется в десятки раз больше времени, чем если работать обычными мазками. Но что говорить об этом Мадлен — она никогда не интересовалась живописью. И как только они вообще смогли сойтись — такие разные люди? Мадлен всегда интересовала только она сама, а вернее, ее внешний вид. Она вечно измеряла объем груди, талии, бедер — главное, чтобы все совпадало с цифрами, напечатанными в модных журналах. По квартире валялись разбросанные корсеты и сантиметры всех цветов радуги. Хорошо, хоть, поняв, что она ждет ребенка, Мадлен перестала затягиваться в корсеты. Зато в ход пошла всевозможная косметика. Вот только вчера она набрала в долг груду духов. А чем отдавать?! Мотовка! Недаром, когда Сёра начал писать ее портрет, то, недолго думая, изобразил свою «Венеру Каллипигу» за туалетным столиком. Косметика — вот настоящая страсть этой «Пудрящейся женщины».

Сёра тяжело поднялся и медленно, как старик (а ведь через пару месяцев, 2 декабря нынешнего 1889 года, ему исполнится всего-то 30 лет!), проковылял на кухню. Поставил на огонь чайник и проворчал: «Не заводись!»

Вот и весь разговор.

«Каллипига» тут же протиснулась в узкую дверь и обиженно загудела: «Ничем тебя не проймешь! Другие хоть тарелку об пол швырнут или выругаются позабористее, а у тебя нет ни сердца, ни чувств. Впрочем, — Мадлен презрительно поджала пухлые накрашенные губы, — говорят, и твой папаша такой же ледяной бирюк. Живет по строгому расписанию. В понедельник молится, вторник отводит для супружеских обязанностей. А в остальные дни жена его и не видит. Ты, наверное, тоже мечтаешь сбежать, бросив меня с ребенком?»

Жорж ничего не ответил — ну как можно спорить с глупой женщиной? — и молча начал нарезать хлеб.

Он вдруг вспомнил, как ловко орудует вилкой, ложкой и даже ножом его отец. Конечно, для обычного человека это дело привычное. Но отец, судебный пристав Антуан Кризостом Сёра, живет с культей правой руки. Где он потерял большую часть руки, домашним не ведомо. Но зато все его четверо детей знали: пока папаша, приладив к культе вилку или ложку, с лихорадочным проворством ест, на него не следует пялиться. Жаль, не всем гостям это было известно. И тогда странное зрелище частенько приводило мужчин в ступор, а дам, и того хуже, в обморок. Понятно, что отец предпочитал жить в одиночку в загородном домике под Парижем. Но это не значит, что он бросил семью на произвол судьбы.

«Ну что ты молчишь, как старый сыч? — Мадлен надвигалась на Жоржа неотвратимо, как крейсер. — Я сижу тут одна, а ты приходишь и молчишь. Потом работаешь и молчишь. Знаешь, как тебя называют? Бездушной машиной, рисующей точками!»

Хлебный нож сорвался прямо на палец Сёра. «Кто называет?»

Мадлен мстительно хмыкнула: «Твои верные друзья — Аман-Жан и Эрнест Лоран!»

С обрезанного пальца потекла кровь. Художник смотрел на алые капли. Ровно десять лет назад он, Аман-Жан и Лоран, тогда совсем юные, но дерзко уверенные в своих талантах живописцы, в знак протеста против академической живописи ушли из Школы изящных искусств и сняли вскладчину собственную мастерскую — сарай на улице Арбалет. Первым делом взялись за благоустройство. Но, выросшие в обеспеченных семьях, они ничего толком не умели. Сначала Лоран при мытье пола занозил палец. За ним Аман-Жан, прибивая гвозди, заехал молотком по руке. Ну а потом сам Сёра, вычищая шпателем скамейку, порезался — да так глубоко, что чуть не задел вену. К тому же шпатель был в краске. Словом, на другой день рука не держала кисть как следует: на полотне выходили не широкие мазки, а одни точки. Не в этот ли день родилась его точечная манера живописи?

Неужели старые друзья теперь поливают его грязью? Впрочем, эка невидаль. Когда в 1883 году они вместе готовились к своей первой выставке в Салоне, Сёра решил написать большое полотно под впечатлением романа Ричардсона «Кларисса», который тогда был в моде, и сцену из жития Юлиана Отступника. Импульсивный Аман-Жан тогда просто вцепился в Сёра: «Откажись, я тоже хочу написать о „Клариссе“!» И тихоня Лоран взмолился: «Отдай мне сюжет о Юлиане! Ты ведь такой умный, Жорж, ты придумаешь себе еще что-нибудь!» Сёра тогда отказался от обоих сюжетов — что не сделаешь ради дружбы. И что бы вы думали? Оба приятеля получили награды в Салоне, а ему самому было сказано, чтобы в следующий раз он подбирал сюжеты поярче, как Аман-Жан или Лоран. А самое главное, что оба приятеля задрали носы выше ветра и долго еще ходили, не замечая неудачника Сёра.

Правда, он и сам ушел из их общей мастерской. Он вообще решил перейти из лона академического искусства в ряды художников-бунтарей — в Ассоциацию отклоненных художников. Те проводили свои собрания в кафе «Монтескье», много пили и спорили, стараясь перекричать друг друга. Жорж просто сидел рядом, слушал и, как всегда, молчал, попыхивая трубкой. Впрочем, выставка «бунтарей» проходила вполне легально в. пустых бараках, которые предоставило живописцам министерство изящных искусств. Сёра показал свою первую большую картину — «Купание в Аньере». На открытие выставки пришли известный критик Поль Алексис и лидер импрессионистов Клод Моне. Уж эти-то двое должны были разглядеть новую живопись. Но где там! Моне назвал выставку причудливым карнавалом мазил, а Алексис в газете «Кри дю пепль» написал, что купальщицы «совершенно ненатуральны».

Сёра читал и глазам не верил: какие купальщицы?! На полотне нет ни одной женщины — только мужчины! Дело прояснил сухощавый старичок-художник, которого все звали папаша Руссо, или просто Таможенник. Когда-то он служил в таможне и потому, наверное, многое знал. «Не печальтесь, юноша! — прошамкал он. — Алексис слеп как крот, но старается скрывать это. Иногда, правда, не удается…»

Сёра еще долго переживал: выходит, можно оскорбить художника, даже не взглянув на полотно! А еще можно, воспевая импрессионистов, ругать остальных всех подряд — и тоже не глядя.

Сколь мелок и узок творческий мир! Чтобы добиться успеха, надо примкнуть к уже поощряемому течению. Как говорит насмешливо-зубастый Эдгар Дега, «чтобы не наплевали на ваш талант, надо встать в стаю». Но Жорж Сёра не зубаст и не хочет в стаю…

Клод Моне. Автопортрет с беретом

Вот и Мадлен вечно пилит его: не сиди один, заведи друзей, принимай гостей. Но что бы ни говорила Мадлен, он не будет тратить драгоценное время на дурацкие застолья! «Машина для рисования точек» — пусть так! Но вы, господа хорошие, и точки-то красивой не умеете нарисовать. А из точки, как известно, начинается мир.

Уморительная мазня или картины для будущего?

Но в одном Мадлен права. Надо что-то предпринять для будущего ребенка. Сёра обдумал этот вопрос столь же тщательно, как любую свою картину. Сотни раз он убеждал себя, что обязан жениться на Мадлен Кноблох, и ни разу не отважился. Он пытался представить тихую кроткую мать, укачивающую младенца, но видел лишь грозную, сварливую Мадлен, которая вместо того, чтобы подумать о будущем ребенке, носится по магазинам и косметическим лавкам. И ведь еще из Мозеля может заявиться мамаша Мадлен, торгующая можжевеловой водкой.

Нет, к такому он не готов! В конце концов, если все верно обдумать, можно решить проблему по-другому. И вот уже Сёра сидит в приемной мэтра Роша, нотариуса, практикующего в районе площади Пигаль.

«Я хочу, чтобы в случае моей смерти все, чем я владею, перешло по наследству моему будущему ребенку». Мэтр Роша удивленно вскидывает кустистые брови: «Но невозможно оставить наследство несуществующему субъекту! На данный момент вам придется завещать все матери ребенка».

Сёра недовольно кусает губы: Мадлен же все промотает!