Гусман де Альфараче. Часть первая - Матео Алеман

Виноваты тут и хозяева, ибо платят мало и не вовремя, отчего слуги нуждаются, а в нужде не до честности. Ты проигрываешь за один вечер весь свой годовой доход? А лучше бы уплатил слугам да наградил их, тогда они служили бы тебе не за страх, а за совесть. Иной хозяин и на реал не раскошелится, чтобы поощрить усердного слугу, думает, что довольно с него жалованья и пайка. Нет, голубчик, ты не прав: это ему положено, благодарным ему быть не за что. А вот, заплатив сверх положенного, ты обяжешь его трудиться сверх уговора и служить тебе с любовью и преданностью. Не добавишь к жалованью, у слуги убавится рвения — шагу лишнего он не сделает.

Так случилось с неким трусливым идальго, который, полагаясь на свое богатство, нанес оскорбление другому идальго, человеку отважному, и, понимая, что слаб телом и духом, нанял храброго молодца, с которым и ходил повсюду, Однажды, когда оскорбленный идальго напал на этого труса, слуга защитил своего господина, укрывшегося в безопасном месте, и обратил противника в бегство, потеряв в стычке шляпу и ножны. На том и кончилось. Слуга ушел к себе домой, а господни и не подумал возместить его потерю и наградить за усердие. А когда отважный идальго в другой раз накинулся с палкой на обидчика, слуга отошел в сторону и преспокойно глядел, как избивают его господина. Тот громко, звал на помощь, но слуга отвечал ему: «Ваша милость по уговору каждый месяц платит мне жалованье, а я по уговору сопровождаю вашу милость, и ни вы, ни я ничего не обязаны делать сверх этого…»

Итак, хочешь иметь слуг усердных и верных, не траться зря, а приобретай их любовь, и ты приобретешь многое; слуги перестанут тебя обкрадывать, будут стоять за тебя горой, славить твое имя и желать тебе долгой жизни.

Ох, сколько при мне перетаскали, да и сам я таскал, пирожных бламанже, молочных поросят, цыплят, голубят, сыров разных сортов из разных городов и всякой всячины на продажу, — перечислять недостанет ни места, ни времени, да всего и не упомню! Одно скажу: глядя на эти бесчинства, я сам стал таким, как все, С волками жить — по-волчьи выть. Учеником я оказался способным, хоть действовал по-своему. Тогда-то и потерял я страх божий: вылетел из гнезда, сунулся в воду, не спросясь броду. Все играли и сквернословили, все крали и прикарманивали — и я не отставал от других. А там пошло — коготок увяз, всей птичке пропасть.

Как помнишь, я уже научился играть, утаивать деньги да воровать. Дальше — больше: шаги стали шире, как у малышей, когда они учатся ходить. Под конец я так изощрился, что мог дать кому угодно сто очков вперед, но по простоте своей не видел в этом ничего дурного, а полагал, что поступаю по праву и по закону.

Бывало, обзаведусь какой-нибудь вещицей и тут же спущу ее в карты, а играл я в игры самые азартные, вроде «своих козырей» или «по банку», чтобы скорей закончить и вернуться к работе. Однажды засели мы играть на задворках; компания подобралась мне под стать, и, заспорив из-за хода, мы ужасно расшумелись; казалось, дом обрушится от нашего крика. Хозяин послал дворецкого взглянуть, что случилось. Тот нагрянул, когда ссора была в разгаре, и, застав нас на месте преступления, превысил свои полномочия: он палкой выколотил пыль из нашего тряпья так усердно, что тела у нас покрылись шишками и синяками. С той поры я вышел из доверия и за мной стали глядеть в оба. Так началась моя погибель, а как она свершилась, о том ты скоро узнаешь.

ГЛАВА VI,

в которой Гусман де Альфараче рассказывает о своем приключении на службе у повара и о том, как хозяин прогнал его

Великой хвалы достоин тот, кто нажил добро своим трудом, но еще более следует почитать того, кто сумел сохранить нажитое. Желание угодить хозяевам тянуло меня в одну сторону, дурные привычки — еще сильнее в другую. И все мое усердие было сплошная фальшь, обезьянство. А слава, приобретенная ложью, недолго сияет и быстро меркнет.

Со мной случилось то, что бывает с масляным пятном: коль сразу его не увидишь, расползется и не выведешь. Теперь мне уже никто не верил: одни называли меня новой метлой, другие — кошкой Венеры[136]. Они ошибались — по природе своей я был добр, и не она приохотила меня к дурному; это я ее испортил и склонил ко злу. Наставили же меня нужда и порок, а вышколили слуги и домашние моего хозяина.

Есть воры удачливые, которые доживают до старости, а есть неудачники, которые попадают на виселицу после первой кражи. Для других воровство было грехом прощеным, для меня — смертным. И поделом мне, ибо занялся тем, что мне не пристало. Развратило меня дурное общество, этот палач добродетели, лестница пороков, хмельное вино, удушливый дым, злые чары, мартовское солнце, бессердый аспид, пенье сирены. В начале службы я старался трудиться и снискать похвалу, но мало-помалу дурные приятели испортили меня. А помогла им праздность; она источник всех моих бед. Если к труженику стекаются все добродетели, то бездельнику сопутствуют все пороки.

Праздность — пространная нива нашей погибели, плуг, взрыхляющий почву для дурных помыслов, семя плевела, сапка, выпалывающая добрые нравы, серп, подрезающий добрые дела, цеп, который измолачивает нашу честь, воз, груженный злодеяниями, амбар для всяческих пороков.

Себя я не видел, а смотрел на других. Казалось мне, что в их делах нет ничего недозволенного, да не подумал я о том, что им, людям опытным, в воровстве закосневшим, оно сходит с рук и барыши приносит, ради чего они и служат. Захотелось и мне пристать к честной компании, да позабыл, что я им не ровня, а всего лишь оборванный пикаро.

Но если есть для меня извинение и вы согласны его выслушать, скажу, что, глядя, как легко все шагают по этой дорожке, я решил, что ведет она в сказочную страну Хауха[137], куда не худо бы и мне попасть, и даже полагал это делом доблести. Потом мне объяснили, что рассуждал я правильно, но жизнь понимал превратно. Ибо, по обычаю, булла с привилегией на воровство даруется лишь мастерам цеха богатых и сильных — фаворитам, спесивцам сановитым, льстецам, проливающим крокодиловы слезы, скорпионам, чьи уста ласкают, а хвост жалит, да подлипалам, кои сладкими речами ублажают плоть и горькими делами губят душу.

Таким, как они, все идет впрок, а таким, как я, все вменяется в преступление и порок. Да, я заблуждался, и заблуждение до того дошло, что недуг мой стал всем бросаться в глаза, хотя мои провинности были сущим пустяком.

Говорят, последним узнает о позоре муж. Каким-то чудом до ушей хозяина доходила едва ли сотая часть моих плутней; видно, слуги, которым я всегда старался угодить, не желали, чтобы он разгневался и прогнал меня, а может, привыкнув к таким делам, они, хоть и бранили меня, нисколько не удивлялись.

Но по моей неосторожности кое-какие из этих проделок вышли наружу, и хозяин рассердился, — теперь он ходил за мной по пятам, чтобы поймать на горячем.

Однажды его позвали во дворец; там готовились к пиру в честь некоего иностранного государя, недавно прибывшего в Мадрид. Хозяин взял меня с собой, чтобы, по свычаю и обычаю, переправить домой добычу. Едва вошли мы во дворцовую кухню, как в наше распоряжение поступили все припасы. Хозяин принялся с великой ловкостью рубить, резать и делить, щедро откладывая по собственному тарифу положенную ему долю; он опасался, как бы в кухонной суете, из-за всяческих забот, не упустили позаботиться о нем и не перепутали паи, ибо кесарю кесарево: каждый должен сам взять что причитается.

А когда стемнело, хозяин велел мне принести мешки. Набивая их до отказа, он украдкой, чтобы никто не заметил, взваливал их мне на плечи и отправлял домой; много раз пришлось мне пробежаться туда и обратно, от усталости я едва переводил дух. Каждый мешок был что Ноев ковчег, да еще неизвестно, было ли и в ковчеге столько всяких тварей, — может, господь создал их потом. Когда я с этим покончил, хозяин приказал развести огонь, согреть воду, ощипать и обжарить на углях птицу, с чем я провозился далеко за полночь.

У дорогого моего хозяина на душе было неспокойно, он места себе не находил, опасаясь, что его жена не сумеет одна разобраться с такой уймой припасов и непременно напутает.

— Гусманильо, — с тревогой сказал он, — ступай-ка домой, пристрой получше все, что принес, да не спи, стереги добро. Скажи хозяйке, что я остаюсь здесь. Присматривай за домом, а на рассвете мигом лети сюда.

Так я и сделал, передал хозяйке слова ее супруга, попросил у нее крюков и веревок, приладил их на галс-рее в патио и развесил наши трофеи. Любо было смотреть на пестрое оперение всех этих каплунов, куропаток, голубей, кур, павлинов, дроздов, перепелов, уток и гусей, среди которых кролики выглядывали точно живые; отдельно я развесил окорока, языки, куски телятины, дичи, веприны, баранины, молочных поросят и козлят. Весь патио был словно убран коврами, гвоздей я на это не пожалел; право, набралось столько разной живности, будто я приволок сюда по меньшей мере две части света из пяти; «для веселья не хватало лишь семи инфантов Лары»[138]. Потрудившись на славу и разместив все наилучшим образом, я едва не свалился от усталости, но мои старания не пошли мне на пользу.