Гусман де Альфараче. Часть первая - Матео Алеман

Желая отличиться, я выказывал рвение, стараясь не давать повода для нареканий, и избегал ссор. От забияк и особливо от сплетников держался подальше; их недаром называют «губками»: в одном месте впитают грязь, а в другом ее выжмут из себя. Таким доверять нельзя, и общества их, хотя бы оно казалось выгодным, надобно чураться, ибо в конце концов окажешься в проигрыше и попадешь в беду. Нет горшей напасти в доме, нет столь заразной чумы в государстве, как злоязычники и смутьяны, любители собираться кучками и шушукаться. Я всегда хотел жить в мире с миром, ибо мир — дитя смирения; смиренный же человек, возлюбивший мир, любит его творца и сам любим господом. Кабы не навредили мне дурные приятели, я, судя по началу, мог бы прожить отлично: ел, пил и веселился, беспечно шагая по жизненному пути.

Нередко, покончив со своими трудами, я заваливался спать у очага, еще теплого после обеда или ужина, и уже не подымался до самого утра. Находились среди слуг и пажей шутники, которые от нечего делать развлекались тем, что вдруг огреют меня сковородой или «подложат змею»[134], отчего я в страхе просыпался; а не то прилепят к подошвам зажженный огарок или напустят дыму в нос — чуть не задохнешься. Однажды, наглотавшись дыму, я так одурел, что долго не мог сообразить, стою или сижу, и если бы меня не удержали, размозжил бы себе голову об стену. Все это я сносил терпеливо и кротко, обуздывая гнев, чтобы не поплатиться жизнью, — за все обиды мстить, до старости не дожить. Коли жизнь тебе дорога, не жалей, что обидчик отделался дешево. Презирая оскорбления, ты его смутишь, и он от тебя отвяжется; но если сам смутишься, тебе же будет хуже.

Со мной проделывали разные штуки. Чтоб испытать меня, подстраивали ловушки, например, клали монету так, что я непременно должен был ее заметить. Им хотелось узнать, не из тех ли я левантинцев, что говорят направо, а глядят налево; но я был малый не промах, все эти каверзы видел насквозь и думал про себя: «Не на того напали, я и сам так умею, эту кость другой собаке брось, напрасно, братцы, трудились, не потешиться вам моим несчастьем, не нажиться на моем позоре». К монете я не прикасался, выжидая, пока тот, кто положил, не уберет ее; только смотрел, чтобы никто другой ее не поднял и не сказал на меня. А иногда сам подбирал монету и отдавал хозяевам. Я старался работать чисто и, подобно искусному фехтовальщику, наносить раны, не подставляя себя под удар, ибо только глупец нападает с ножом на того, у кого в руках шпага.

Тащил я все, что попадется, но так, чтобы никто меня не заподозрил. Свою службу нес прилежно, не дожидаясь приказаний хозяина: первым из всех слуг бросался ощипывать птицу, мыть, чистить, мести, топить плиту и раздувать огонь, а не говорил: «Пусть другой сделает». Я рассудил, что сидеть сложа руки или почивать мне нельзя, так какая разница, заниматься тем или другим? И потому хитро обратил себе на пользу то, что было необходимостью.

Блюдя честь своего ремесла, я брался лишь за дела по силам и уменью. Закончив ощипывать птицу, тут же хватал ступку и принимался толочь пряности для соусов и жаркого. Ножи у меня всегда были, точно шпаги, начищены до блеска, сковороды — хоть вытирай их плащом, кастрюли — как зеркало; всякая вещь на своем месте в ящике лежала или на гвоздике висела, чтобы все было под рукой; я отлично помнил, где что лежит, и никогда ничего не искал, всюду у меня царили порядок и чистота.

Если после работы оставался свободный часок — вечером, когда все дела переделаешь, — прочие слуги посылали меня продать шабашку. Набрав всякой снеди, я отправлялся к воротам бойни; там было наше место, куда приходили покупатели запасаться провизией. Иногда я выносил товар свежий, иногда — похуже, а порой и вовсе протухший и испорченный, но всегда мои доходы, или, как слуги говорят, законные барыши, были не меньше двух с десяти, то есть намного выше, нежели главная пошлина в Севилье[135]. Я выносил на продажу потроха разной птицы, обрезки телятины, кур и куропаток, которые заблудились по дороге на вертел или сбежали от кипящей ольи, а также освежеванных кроликов, нашпигованных кусочками сала, словно гаррочами или стрелами, так густо, что и пальцем некуда ткнуть. Порой добыча не сразу попадала на рынок и, залежавшись, начинала портиться. Тогда каждый, как умел, наводил лоск на свою тухлятину, чтобы она казалась свежехонькой. Продавал я также говяжьи языки, копченую веприну, маринованную корейку, дичь, запеченную в тесте по-английски, куски сала в три пальца толщиной. Вот уж действительно законные барыши от беззакония, прибытки от убытков, доход, для коего не надобно издавать королевских указов, делать государственные займы и продавать подданных!

Беда господам, которые не умеют или, вернее, не хотят изничтожить эту саранчу, эту вредоносную моль! И горе тем, кто из тщеславия лезет тягаться с людьми богаче их: поденщик тянется за ремесленником, ремесленник за купцом, купец за кабальеро, кабальеро за вельможей, вельможа за грандом, гранд за королем, — каждому охота взобраться на трон. А ведь и там служба нелегкая! Любой поденщик спит и отдыхает спокойней, чем король, любой ремесленник обедает беззаботней, и сколько бы купец ни грузил товаров, их вес не сравнится с тяжестью королевской короны. Любой кабальеро имеет меньше хлопот, снаряжаясь в армию, чем король, когда снаряжает свои армады. Ни один вельможа не задолжал столько, сколько король, а труды и дела короля важней и величественней, чем у самого величавого гранда. Когда все спят, король бодрствует; поэтому египтяне, изображая слово «король», рисовали скипетр и над ним око. Когда все отдыхают, король трудится, ибо он заодно и погонщик и мул. Когда все веселятся, он вздыхает и стонет; и мало кто пожалеет его, разве корысти ради, меж тем как его надлежит любить, бояться и почитать ради него самого. Мало кто говорит ему правду, чтобы не впасть в немилость; все его обманывают, а почему и для чего, им, царедворцам, виднее. Впрочем, и нам видно, что они стремятся любой ценой возвыситься и взлететь вверх, хоть крылья у них из воска, и они, подобно Икару, стремглав низвергаются в море.

Безумное тщеславие, суетная погоня за вздором губят людей, как я тебе уже сказал, и всего более страдают от этого богатые и знатные, — тратясь без нужды, они впадают в нужду. Ничтожные, казалось бы, расходы мало-помалу поглощают их достояние; волосок по волоску вылезает, — глядь, на голове плешь; перышко за перышком выпадает — и павлин голый. Тогда они, плешивые голодранцы, переселяются в деревню или на хутор, начинают разводить птицу, выкармливать кур, цыплят и вести счет яйцам, ибо не умели вести счет деньгам. Отсюда, полагаю, тебе ясно, что бережливый богач никогда не впадет в бедность, а благоразумный бедняк может достичь богатства, так что со временем все могли бы жить, не зная нужды. Правда, для богатого бережливость порой не менее вредна, чем для бедного расточительность. Без развлечений не обойтись, но выбирай их так, чтобы они доставляли тебе радость, а не погибель. При случае можно показать свое богатство, на то оно и дано; но лишь глупец тщится шагать бок о бок, плечо к плечу, нога в ногу с тем, кому он не ровня. Пусть сиятельный вельможа безудержно кутит, ты, эскудеро, сдержи себя, не пытайся своей сотенной перекрыть его тысячи. Неужто ты не видишь, что от твоих потуг рождаются лишь ублюдки, — все их осуждают, а над тобой смеются, и когда разоришься, никто о тебе и не вспомнит. Неужто, дурачина, не понимаешь, как не пристало тебе петушиться и задирать нос? С чего это вороне вздумалось похваляться своим голосом? Если льстец уверяет, что она не каркает, а превосходно поет, разве не ясно, чего ему надо? Отнять сыр и оставить ворону с носом.

То же самое я всем скажу: пусть каждый познает самого себя, испробует закалку своего клинка и не надеется перепилить железный брус деревянным напильником. А ежели чернишь соседа, покрепче запирай дверь, не то сосед очернит тебя. Кто хочет свое добро сберечь, должен, подобно журавлю, спать, стоя на одной ноге, и зорко следить, чтобы расходы не усугублялись из-за хищений; беспечность — не щедрость; помни, что закупщик, повар и эконом — три бича господня: они накрадут столько, что хватило бы щедро наградить шестерых слуг. Но от их воровства не больше убытку, чем от нерадивости прочей челяди, — все крадут, кто во что горазд, доверенное им добро: один отщипнет, другой отломит, третий отрежет, крошка по крошке, кусок за куском — и все как в прорву проваливается.

Виноваты тут и хозяева, ибо платят мало и не вовремя, отчего слуги нуждаются, а в нужде не до честности. Ты проигрываешь за один вечер весь свой годовой доход? А лучше бы уплатил слугам да наградил их, тогда они служили бы тебе не за страх, а за совесть. Иной хозяин и на реал не раскошелится, чтобы поощрить усердного слугу, думает, что довольно с него жалованья и пайка. Нет, голубчик, ты не прав: это ему положено, благодарным ему быть не за что. А вот, заплатив сверх положенного, ты обяжешь его трудиться сверх уговора и служить тебе с любовью и преданностью. Не добавишь к жалованью, у слуги убавится рвения — шагу лишнего он не сделает.