Еретик - Иван Супек

– Твои иезуиты мне уже угрожают?

– Они шептались в моем присутствии, и лица у них были очень недобрые.

– Шептались о чем?

– Святой орден хранит наследие апостола Петра. Если некто провозгласит себя незваным апостолом…

– Что с ним будет?

– Господи, ты сам знаешь, как кончают апостолы. Один – на кресте, другому – нож в спину, третьему поднесут чашу с ядом.

– Как моему другу в Венеции – нож из-за угла. Это слишком обычно, лучше чарку отравленного вина.

– Ты хочешь, чтоб меня заставили это сделать?

И опять он вздрогнул от ее признания. Смертным холодом вдруг повеяло от ее рук. Она была мертвецом, которым управляла чужая, не ведавшая милосердия воля. Она жила любовью, эротикой, а ее белую плоть уже тронуло разложение, от нее пахло могильными хризантемами, ее тело близилось к своему полному распаду. Только что она до боли сжала его горло, бог знает, не протянет ли она ему в один прекрасный вечер сосуд с ядом. Может, это будет ее последним искуплением. Он посмотрел в окно – ночь поглощала высокую белую колокольню. Самое печальное, что он по может расстаться с этой женщиной. Церковное государство сызмала взяло их обоих за руку и постепенно привела к тому, чем они стали теперь.

– Зачем, – всхлипывала монахиня, – зачем ты начал писать обвинение против нас? Зачем?

Шум голосов и приближающиеся шаги вывели примаса из невеселых размышлении, и он взглянул на открытую, восточную сторону Перистиля. От Серебряных врат двигалась пестрая группа каноников, низшего духовенства и монахов. Вот они достигли подножия чудесных античных колонн, крохотные, суетливые, навязчивые, точно ожившие привидения, вышедшие на белый свет из закоулков императорского дворца. Взгляд архиепископа задержался на египетском сфинксе у входа в кафедральный собор – словно ожидая от пего какой-то помощи или пророчества, затем Доминис наклонил голову навстречу шуму, ударившему в его двери. Это была делегация капитула и низшего клира, встречавшая папского посланца, которого архиепископ ожидал у себя во дворце. Круглые, гладко выбритые или бородатые, морщинистые, заплывшие жиром или тощие лица пылали восторгом после встречи с высоким гостем. Теперь Доминису были противны эти изъявления верноподданничества, хотя когда-то и он был подавлен сиянием папы, дожа и императора. За то время, что Доминис прожил в Сплите, несмотря на все его усилия, капитул не переменился. Каноники старели, с годами становясь еще более алчными и злобными, они стакнулись с незыблемо консервативными аристократами, а деревенских попов немало полегло от турецких преследований и чумы. Среди тех, кто встречал сегодня папского представителя, архиепископ увидел отца Игнация, хмурого и угрюмого по обыкновению.

– Многоученейший Маркантун, недобрые вести, – с деланным сочувствием спешил сообщить пузатый каноник Петр, – твои проповеди достигли ушей Рима, и толкуют, будто ты это даже написал, дабы возгласить о своих теориях всему свету…

Уже то, как они ввалились к нему и, не чинясь, поспешили высказать все, что было на уме, красноречиво говорило, что папский легат, не медля, едва сойдя в корабля, нанес ему удар. Тощий Игнаций торжествовал: подозрительному проповеднику придется отправиться в Рим для расследования, и, заранее зная исход, он спешил покончить с Марком Антонием:

– Твое учение здесь было чуждо всем. Никто из далматинских епископов, сплитских каноников и благочестивых прихожан не пристал к тебе, кроме нескольких купцов, одичавших попов да всем известных дурней. Ты стремился утвердить здесь науку из чужих стран, ты желал, наместник папы, ослабить незыблемую веру в этом предмостье Рима, ты вносил беспокойство и раскол в нашу среду, позабыв о том, что мы являемся самым выдвинутым вперед отрядом католичества…

Но если архиепископ примирился с тем, что проигрывал бой среди иерархии, то автор неизданной книги в нем возмутился. Никогда еще его сочинение не казалось ему столь тесно связанным корнями с этой почвой, каким виделось сейчас при появлении римских эмиссаров. Полный достоинства, он встал из-за своего письменного стола, на котором лежал манускрипт, и счел нужным возразить коварному иезуиту и неверным священникам:

– Это чуждое, как вы утверждаете, учение выросло здесь, на вашем островке. Я пытался бороться против ваших привычек и ваших раздоров, я хотел открыть вам европейские горизонты, ибо там, и только там, в конечном счете могла быть достигнута победа над иноземными, дикими завоевателями, над нищетой и невежеством. Не я ли говорил вам е равноправности общин, о примирении церквей, о человеческом праве и свободе…

– Ты выступал, – взволнованно прервал отец Игнаций, – против римских догматов, которые единственно оберегают нас от погибели.

– Ты, Игнаций, как и я, детище этих руин, и ты сразу учуял, что лишь я, примас Хорватский, своим авторитетом и своими знаниями могу обновить прежнее целое. Сейчас ты подкапываешься под меня, разрушаешь мои планы, побуждаешь капитул и епископов к непослушанию…

– Я служил делу католической всеобщности, которая возвышает нас, архиепископ, над твоими местническими интересами…

– Возвышает папский престол, а тебя низводит на уровень провинциала иезуитского ордена. Мои проповеди в храме святого Дуйма, мои писания в этой сплитской глуши предназначались вам и всем прочим, дабы возвратить на аемлю христианский мир и веру в наступление перемен. Что бы я ни делал, вы поносили меня; что бы я ни начинал, вы предавали меня. Ты сам, провинциал иезуитов, натравливал общину и епископов Далмации на меня, вы, каноники, жаловались на меня Риму, а вы, деревенские попы, клявшиеся в верности, продолжали пребывать в невежестве и дикости.

Слова архиепископа ошеломили собравшихся. В этот момент каждый из них понял, что и он виноват в падении своего предстоятеля. А каноник Петр, самый твердый духом, смущенно начал оправдываться, что-де капитул защищал старинное право, за ним и попы-оборванцы принялись умолять о прощении – ведь он истинный глава их, предстоятель до самой смерти, примас Хорватский!

– От гордого титула осталось лишь горькое воспоминание, – печально возразил Марк Антоний. – А теперь ступайте! Ступайте!..

Тяжкий запах немытых тел остался после них, или это только показалось утратившему покой прелату. Неподвижный воздух наполняли испарения нечистой плоти и грязных одеяний. Он задыхался.

– Смердит сей твердокаменный диоцез, – с отвращением вздохнул он, – смердит, не имея сил подняться над своими развалинами.

Его попытки проложить дорогу идеалам Возрождения были заранее осуждены на провал. На разбитых, опустошенных, вросших в землю руинах, над которыми реяли стяги папы, венецианского льва или габсбургского кесаря, пышным цветом распускались мелкий сепаратизм и всеобщее низкопоклонство. Замкнуться в себе или присоединиться к одной из крупных держав – в этом состояла дилемма для них, подхваченных мировым вихрем, дилемма, исключавшая духовное объединение. Воспоминания о независимом хорватском государстве были подобны тоненькой, чуть заметной струйке дыма, поднимавшейся над разбитой вдребезги хрупкой мечтой. На ее останках торжествовала католическая церковь, пока более или менее цельная, но слепо подчиненная Риму, который сокрушил все начинания примаса, законного наследника королевства Томислава. Носить титул, а фактически быть тем, чем он был, означало принять на себя бремя полной ответственности за все, осознавая совершенное свое бессилие… Заплывшие жиром каноники, вырождающиеся аристократы, фанатики-иезуиты, пастыри, оторвавшиеся и от своей паствы, и от окружающего мира, – все это, вместе взятое, было донельзя глупым, грязным, холопским. А народ… Крестьяне, впряженные в свои орала вместо скотины, ограбленные ремесленники, беглецы, спасающиеся от турецкого меча, изуродованные солдаты-наемники, нищие с протянутой рукой, погорельцы и прокаженные собирались перед амвоном, и он толковал им об извращениях императорско-папской церкви, о конклаве кардиналов, узурпировавшем права епископского синода, об универсальном духе, о тех вещах, которые им, голодным и забытым, казались блажью сытого господина. Эта толпа будет лизать башмаки любому, кто бросит ей милостыню. Достаточно им было увидеть у представителя Рима на пристали золотой крест и кошель с деньгами, как община возопила «осанна», причем самыми горластыми оказались те, кто усерднее других поддакивал архиепископу, когда тот обличал разбойников и угнетателей.

Звучали громкие возгласы в честь папского посланца отправившегося помолиться святому Киприану, которого так часто номинал Марк Антоний. Возглашали многие лета генералу иезуитского ордена, стражу католического единства. Доминис, грустный, стоял у окна с двумя своими учениками, различая голоса знакомых.

– Глупцы, – не выдержал Иван, – славят тех, кто лишает их родины и даже имени.