Еретик - Иван Супек

– Я не желаю больше быть первым слугой.

– Что ты говоришь! – Тощий легат был потрясен. – Ты не хочешь служить папе?

– Я покину кафедру.

– Ты отказываешься?

– Я так решил прежде, до твоего прибытия.

– Ты решил? – переспросил иезуит, и голос его был полон изумления и ненависти. – Ты сам решил?

– Я возвращаю папе облачение.

– Ты сам возвращаешь?!

– Я ухожу.

– Куда же?

Исчезло напускное доброжелательство монаха. Лицо находившегося перед Доминисом человека теперь откровенно выражало бушевавшие в его груди чувства; и он сжимал кулаки, обуреваемый страстным желанием броситься на архиепископа и задушить его, отступника, собственными руками. Разыгрываемая комедия братства во Христе оказалась обманом, который не выдержал первой же проверки. Нижняя губа монаха отвисла, открывая острые зубы, словно устремленные к глотке противника. А глаза! В них Доминис увидел свое отражение таким изуродованным, каким исподволь рисовали его кисти шпионов в секретном отделении ордена. Святое братство возненавидело его, и пламя ненависти полыхало теперь в расширенных зрачках иезуита.

– Куда? – Судорога свела его члены, не оставляя Доминису какой-либо надежды па спасение. – Куда? Все принадлежит церкви. Даже рубашка на теле твоем не твоя.

Охваченный слепой яростью, он дернул архиепископа за мантию и стал ее срывать. Этот патер-фанатик скорее принял бы притворство и упрямство другого, но слово «прощайте» из уст отступника оказалось ему не по силам; для него неприемлема была сама мысль, что находящийся под опекой церкви может куда-то уйти по собственной воле. Ведь святой орден и курия привыкли передвигать, точно пешки, и бросать в тюрьмы папских вассалов и слуг, по, чтобы кто-нибудь уходил сам… такого не случалось, и в этом он усматривал почти личное оскорбление.

– У тебя нет ничего своего. Домик на берегу ты построил на епископские дукаты. За каждую кроху хлеба, за каждый сосуд вина, за свое ложе благодари святой орден! Ты не можешь уйти из церкви никуда и никогда, запомни! Но ты можешь быть лишен всего и отлучен! – вне себя продолжал он кричать, не выпуская Доминиса.

– Этим мне уже грозил святой отец.

Спокойный ответ привел в чувство разъяренного монаха; выпустив из пальцев ткань, он растерянно отступил. Опять злоба заставила его высказать то, что следовало тщательно скрывать под маской доброжелательства. Его вздорный, деспотический нрав еще не настолько свыкся с иезуитской изощренностью, которая вернее вела к цели. Он поспешно пытался натянуть на оскаленную волчью пасть маску любезности и, только что пригрозив хозяину отлучением, как ни в чем не бывало сладким голосом теперь обратился к нему:

– Я приехал, чтоб спасти тебя от анафемы, брат мой. Твои мысли о реформе обсудят в Римской коллегии, в курии и у нас в Священной канцелярии. То, что выдержит проверку, станет достоянием верующих. Утром я ожидаю тебя в порту. Мир людям доброй воли!

– Подожди немного, – попытался удержать его архиепископ.

– Когда призывает понтифик, – наставительно заметил иезуит, – обыкновенно поспешают выразить свои чувства и отбывают с первым же кораблем.

Серый гость направился к двери без принятого приветствия, лишь после которого по протоколу уход считался возможным. Дремлющая стража вскинулась в полутемном коридоре, а, услыхав звон оружия, на площади провозгласили славу папе и его посланцу. Сквозь толпу, готовые ко всему, пробрались ученики Доминиса. Опоясанный толстой веревкой Иван волочил за собой длинный меч а своего менее храброго товарища, Матея. Стоя на пороге, архиепископ еще раз попытался заставить своего непримиримого гостя внять его просьбе:

– Я прошу твою милость передать папе Павлу Пятому…

Иезуит, уже окруженный своими бряцающими оружием спутниками, резко обернулся и дважды произнес твердым голосом, в котором, однако, не было ни угрозы, ни приказа, но само неумолимое веление судьбы:

– Ты приедешь. Ты сам приедешь!

Отец Игнаций и доктор Альберти со своими сторонниками ожидали на Перистиле выхода легата. Восторг доктора достиг апогея, и его возвышенное настроение передалось окружавшим юношам. Щеголеватые дворянчики выхватывали из позолоченных ножен шпаги и призывали к крестовому походу на османов. Приезд посланца папы подействовал как призыв к бунту, тем более что иезуитские эмиссары из Дубровника подготавливали восстание в Герцеговине к вящему неудовольствию Венецианской республики. Не зная о происходившем в покоях архиепископа, аристократы подогревали воинственные настроения, несмотря на предостережения более осмотрительных и настроенных в пользу Венеции горожан, а когда иезуит появился в дверях, древний императорский двор огласили безудержные вопли пылких воинов:

– В бой против турок! На Клис! На освобождение христианских земель! Долой венецианских прихвостней!

– Они знают о твоей книге, – нарушил Иван горестные размышления учителя. – И хотят увезти тебя в Рим, передать Священной канцелярии!

– Как ты поступишь? – испуганно спрашивал Матей.

Что ему оставалось, кроме побега, коль скоро он решил не сжигать свою рукопись? Еще совсем недавно он старался избежать и того и другого решения, надеясь уединиться в маленьком домике на поросшем лесом берегу и отдаться любимому делу. Он предлагал свою отставку безжалостной курии при условии, разумеется, что по обычаю диоцез изберет ему преемника. Если уж оставлять другому пораженную чумой и обремененную долгами кафедру, то пусть хоть Рим не навязывает опять какого-нибудь своего Андреуччи – как случилось в Трогире, – чужеземца, лишенного чувства меры и чувства сострадания. Однако папский посланец отнял у него последнюю надежду. Отступать в церковном государстве было некуда! Все принадлежит церкви: и твоя рубашка, и дом в лесу, и ты сам…

Немногочисленные сторонники архиепископа последовали за шумной толпой на площадь святого Ловро. В опустевшем дворце остались лишь три монаха, подавленные своим одиночеством. Жалким, обезображенным и обезглавленным миром правили фанатики, устраивавшие для простолюдинов пышные процессии, праздники и облавы. Паук-крестовик, подлый и кровожадный, все вокруг оплетал своей иезуитской паутиной. А людское стадо ревело от восторга, видя, как папский легат целовал девочек, наряженных в белоснежные платья, сулил им грядущие благодати и возносил молитвы об их спасении; эти люди, выстроившиеся шпалерами и восторженно радовавшиеся любому посулу, не обладали памятью. На поляне в пламени костров готовили мясо. За куском жареной баранины обряженные в пестрые тряпки голодные позабудут, ради чего вступил в конфликт с римской курией их примас. Впрочем, им его бунт ничего не принес; а после чумы и принудительных выплат он и сам превратился в такого же бедняка, как они. Развалины давнего королевства обрушивались на безумных его обновителей, и обитатели этих развалин, упоенно крича, приплясывали вокруг тех, кто их обирал и грабил.

XIII

Еще в рукописи его книга «О церковном государстве» навлекла на себя немилость. Приказ Священной канцелярии прибыть Марку Антонию вместе с нею в Рим встревожил не только автора, но всколыхнул и всю благочестивую общину у подножия турецкой крепости. В слухах да в подметных листках, распространяемых по округе, сплитского архиепископа изображали вольнодумным грешником, который целых двенадцать лет проповедует против единственно спасительных догматов римской церкви, причем именно здесь, в славном предмостье христианства, где всем надлежит объединиться вокруг священного апостольского знамени. К перечню грехов архиепископа, помимо неверия и еретичества, добавляли не менее ядовитую сплетню о его блуде, радуясь, что вовремя удалось помешать ему назначить настоятельницей монастыря святой девы Марии разгульную и развратную боснийку.

Лист, прибитый на церковных дверях и потихоньку пущенный по рукам, вверг в дьявольское искушение души верующих, приученных повиноваться и владыке, и капитулу, и монахам. Непонятным образом все эти церковные авторитеты вдруг оказались в смертельной ссоре между собой. Растерянно бродившие по улицам с озабоченными лицами и с видом таинственной осведомленности каноники склонялись в пользу подлой бумаги; доминиканцы же, обычно объединявшиеся с не столь многочисленными, но куда более влиятельными иезуитами, деловито шныряли во тьме. Снова подняли голову недруги Доминиса среди дворян, выкликая угрозы палачу ускоков и венецианскому шпиону, в то время как благочестивые горожане смущенно и растерянно вспоминали вызывающие соблазн проповеди. И хотя предъявленное обвинение не было подписано, каждый находил в нем что-то близкое истине, независимо от того, соглашался он или не соглашался с бранью по адресу ниспровергателя католической твердыни, богоубийцы Пилата, осквернителя священных таинств и отрицателя святых догматов. Замешательство в затхлой общине было полное, причем именно тогда, когда предстоятель ее собирался праздновать свой давний, наконец-то осуществившийся замысел – открытие новой пристройки к восточной степе тесного собора.