Еретик - Иван Супек

И в то время как иезуитские соглядатаи сообщали об отступлении и растерянности строптивого предстоятеля, на самом деле он начинал решающую беспощадную битву. Ничто уже не могло остановить его пылкую душу, даже смутное, неосознанное предчувствие того, что он один против тьмы. Что толку, если справа и слева ему светят костры еретиков? Прометеев огонь его размышлений сжег ограждения и укрытия. Конструкция железной логики закалилась в пламени исследований. Каждый тезис, взятый в отдельности и когда-то пугавший его, теперь, обретя систему, представлял собой неприступную твердыню. Архиепископ упивался вновь найденным могуществом, забывая, что свое детище защищает лишь оп один.

Не слишком ли он щекотал гусиным перышком всесильного противника? Христос вел за собою двенадцать апостолов и парод, который жаждал прихода мессии, а ведь он – совсем один, здесь, на остатках Хорватского королевства, окруженный спасающимися от турок беглецами, венецианскими наемниками, папскими крестоносцами. Горстка семинаристов и свободомыслящих горожан ровным счетом ничего не значила в глазах Европы. Начинать поход отсюда, с далматинского побережья, означало обрекать себя на верную гибель. Ему приходилось таиться от членов своей общины, восхвалявших папу-освободителя, – они не питали доверия к турецко-венецианским комбинациям архиепископа, его попыткам церковных реформ, к его учености. Водрузи он над этой землей знамя своего государства, вороны тучами слетятся к нему. Здесь не на что и не на кого было надеяться. Он должен организовать свой лагерь па европейских полях. Его войско поднимет книга. Самый верный его оплот в борьбе – будущие, далекие пока читатели. Печатное слово отомкнет ему железные ворота городов, и тогда со своим авангардом, во главе обретенных союзников он выступит в путь. Ибо, если не эта надежда» что же еще оставалось ему на развалинах императорского дворца в ожидании смерти?

Наверху ударили колокола, оглушающе-нагло, устрашающе-торжественно. Годами, изо дня в день, слышал он эти звуки у себя над головой, они возвещали об утренних и вечерних службах, акафистах в честь девы Марии, понтификальиых мессах, пасхе и панихидах; он слышал их, почти не замечая. Но сейчас, на исходе дня, они стали звучать иначе, в голосе освященной меди таилась глухая угроза. Однако внимание писателя увлекла мысль о подступающем неприятеле. Классически четкие фразы еще стекали на белую бумагу с кончика вздрагивающего пера, хотя становились все более отрывистыми, перемежаясь расползающимися кляксами. Он досадовал па помеху, нарушившую нормальное кровообращение в сосудах раздумий. Теперь он переставал быть господином своего слова, нахлынувший поток увлекал его за собой вместе с бесчисленным множеством подземных ручейков. Минуты покоя, когда он мог взять в руки гусиное перо, были недолгими. Напряженная мысль папского вассала разрешалась сердитым посланием и несла его дальше, туда, где фатальное столкновение было неминуемым. Изменчивая община спешила к пристани встречать враждебный ему корабль, а он в одиночестве продолжал исповедоваться пачке листков.

К скрипу пера примешивался шорох грубой рясы. Сестра Фидес скользила по комнате, зажигая толстые свечи; они вспыхивали кроваво-красными огоньками и распространяли запах горелого сала. Всплески колеблющихся язычков пламени небрежно расшвыривали слова по глянцевитой белизне. Он любил работать в полутьме: мерцающая интуиция легче вспыхивала ярким озарением; пятна неровного света выводили его из себя. Он моргал, пытаясь избавиться от навязчивых светлячков, однако женщина тоже мешала ему, сперва шорохами и покашливанием, потом бормотанием и, наконец, повелительными возгласами.

– Марк! Марк! Надо приготовиться к приему. Папский посланец идет с пристани…

Проклятие! Он опередил его, иезуитский шпион, а так хотелось закончить. Теперь не успеть. Досаду увеличивало кудахтанье этой женщины, вечно экзальтированной л полной куриной мудрости; она непрестанно упрекала его: «Ты водишь и водишь пером по бумаге, словно тебе оттуда кардинальская шляпа выйдет, а на самом-то деле не миновать тебе синяков. О чем еще можно сказать после Священного писания, папских булл, постановлений церковных соборов, рекомендаций генерала?» Он не желал отвечать ей, да, не желал, этой глупой гусыне, стакнувшейся со всей сворой против него, пусть себе кружит и гудит, как голодная муха над пустой тарелкой, ей печем будет поживиться среди его бумаг. Всякий раз она неизменно увлекала его в постель, но с годами ему стала надоедать эта обезьянья игра; подлинное наслаждение он получал, лишь взяв в руки перо, обмакнутое в чашу невысказанного. А белая монахиня тем временем хлопотливо водружала митру на его упрямую голову и набрасывала церемониальную мантию, вытканную золотыми нитями.

– Ух, какое ты брюхо отрастил за столом. Много полезнее было бы осмотреть архиепископские маслиновые сады, виноградники, поля… На этой твоей ниве не будет благословения Священной канцелярии, – недовольно ворчала она.

– А? – вздрогнул писатель.

– A! – насмешливо повторила она.

– Что кудахчешь?

– Ощиплют тебя за это твое перышко.

– Много ты понимаешь, гусыня!

– Non sine aliqua democratiae admixtione ecclesiam ipsam gubernare, et consequenter…

– Ты знаешь латынь? – Он был ошеломлен.

– …et consequenter, – продолжала она с вызовом. – Petri primatum, seu papatum, ostendo cum evangelio et Christi institutione plurimum pugnare.[54]

– Моя фраза… – Он был потрясен. Растерянно принялся искать в груде бумаг то место, которое цитировала монахиня. Да, где-то в самом начале, в первой книге. – Моя фраза… – повторял он точно обкраденный.

– Твоя! – подтвердила Фидес. – Можешь не искать.

И вдруг она предстала перед ним совсем в ином свете, в иной роли, превосходя его и заставляя ломать голову над тем, чего он не понимал. Вовсе не знакомая женщина! Ее лицо, которое он столько раз целовал, таило теперь угрозу. В течение двенадцати лет он как мужчина убеждался, что она всецело принадлежит ему, и вдруг при первом же столкновении эта убежденность разбилась вдребезги. Тщетно старался он восстановить образ той женщины. Смуглые овальные щеки, ямочка на подбородке, алые губы сердечком, взгляд с поволокой, гладкий лоб под белым платком, да, да, все прежнее, и тем не менее возникла таинственная, опасная незнакомка.

– Наизусть заучиваешь, что я пишу? – подозрительно спросил он.

– Кое-что, – ответила она загадочно, почти шутливо, – особенно те места, где ты папу упоминаешь.

– Ты с ума сошла!

– Mens tua insana est,[55] как ты выводишь в своем невозмутимом уединении.

– Обезьяна, зачем ты болтаешь?

– Чтоб похвастать своей ученостью.

– Перед кем?

– Угадай!

– Перед иезуитами?

Ее смех в равной мере мог означать и «да» и «нет». Совсем чужим показалось ему это лицо, искаженное гримасой. Долгими зимними ночами он учил любовницу разнообразным забавам, пока она не превзошла его в искусстве любви. В конце концов ее невероятные выдумки стали пугать его, как напугало сейчас нечаянное открытие.

– Ты декламируешь перед отцом Игнацием?

– Что ты рот раскрыл? Или ты не собираешься это печатать? А простая предварительная информация не принесет никакого вреда.

– Фидес, – он пытался вернуться в круг прежних измерений, – что мне думать о тебе?

– То, что думаешь.

Он опустил голову. Она читала самые сокровенные его мысли, и к его ужасу подозрения подтверждались. Однако он поспешил отогнать их. Это было бы слишком гнусно. И то, что она вынуждала его делать самые худшие предположения, парадоксальным образом ее защищало. В течение многих лет покорная служанка, она проявляла свою гордыню в неожиданных укусах и капризах, оставаясь для него загадкой. Маленькая чертовка! Она изучала его, закутавшись в непроницаемую мантию, и сейчас вместо того, чтобы спрашивать, он вынужден был оправдываться:

– Я тебе беспредельно доверял.

Она насмешливо улыбнулась, и от ее усмешки вспыхнул долго сдерживаемый гнев. Но опять-таки он не в силах был понять, видит она в этом ложь или ей попросту нет дела до его чувств. И то и другое его глубоко задело. Однако прежде, чем он успел решить, какое из двух оскорблений обиднее, Фидес заговорила, и в голосе ее звучала теперь тоска:

– За всем этим, Марк, скрывалось твое властолюбие, беззаботность, невероятная легкость мысли, мужское самомнение, а я была лишена собственной воли, постоянно помня и сокрушаясь о нашем грехе…

– Какая чушь! – он яростно прервал ее. – Я взял тебя как свою жену.

– Как? Как что?

Это «как» свидетельствовало против него. В католическом государстве, на турецкой границе было невозможно поступить, подобно Мартину Лютеру, и обвенчаться с аббатисой, совершив двойной разрыв с римскими канонами.

– Ты же знаешь, таинства для меня никогда много не значили, – сумел он найти единственное оправдание.