Человек маркизы - Ян Вайлер

Я смотрела на него при этом с мольбой и настойчивостью, на какие только была способна. Против такого литгуколь-4 был бессилен. Мой отец вскочил, немедленно включив тревогу и спешку. Госпожа Тольксдорф вышла из гостиной, а мы ещё постояли некоторое время в нерешительности. Мой отец подал руку бедному Тольксдорфу, который целых полчаса старался завербовать распространителя, и мы простились. В прихожей Папен пообещал скоро заехать ещё раз на предмет заключения договора, но все знали, что этого не произойдёт. То было молчаливое понимание с того самого момента, как мы с госпожой Тольксдорф посмотрели друг другу в глаза. Она заперлась в ванной. Я слышала, как она плачет.

– Они хотели тебя надурить, – сказала я, когда мы сидели в «Венеции» у церкви Мира в Бохуме. Против обыкновения мой отец взял только кофе с мороженым. Я смотрела на него сбоку, а он, казалось, что-то обдумывал. Потом он улыбнулся и сказал:

– Да я знаю, сокровище моё.

Правда это была или он понял это только сию минуту, я не могу сказать до сих пор.

Наш примечательный общий провал состоялся на пятой неделе. В пятницу в Хаттингене. Это была уже почти что не Рурская область, и мне там очень нравилось. Мы сидели у плотины озера Кемнадер и хотели, собственно, уже закончить работу. Но в тот день мы ещё ничего не продали, а так завершать рабочую неделю нам не хотелось. А было бы куда лучше на этом остановиться, теперь мы это знаем наверняка. Итак, мы сели в машину и покатили по Хаттингену скорее бесцельно, наугад, пока не наткнулись в переулке Лэрхен-вег на очень хороший целевой райончик. Много балконов, оформленных вразнобой и с большими пробелами.

Мы начали обходить первый дом. Сперва наметили себе квартиры снаружи, потом пошли снизу вверх. На втором этаже позвонили в квартиру Лёнов. Мы вытянулись в струнку, чтобы уже на стадии приветствия оценить, какая стратегия может сулить нам успех. У нас уже вошло в привычку моментально вживаться в нужный сценарий.

Через некоторое время дверь открылась, и нам улыбнулась женщина лет сорока.

– Добрый день, – сказала она.

И Рональд Папен тоже сказал:

– Добрый день.

Но не успел он ничего к этому добавить, как женщина сказала:

– Как хорошо, что вы пришли, – и протянула моему отцу руку, – вы-то мне и поможете. Господь вас послал.

Она и мне подала руку, и мы прошли по прибранной квартире в столовую, где дымился чайник. Мы сели за обеденный стол, и женщина спросила:

– Хотите чаю?

– С удовольствием, – сказал Папен, радуясь беспрепятственному преодолению порога, а тут ещё и чай. Ситуация двойного выигрыша, как он считал.

Женщина вернулась с двумя чашками и печеньем на подносе и спросила, не хочу ли я горячий шоколад вместо чая. Я вежливо отказалась.

Тогда она заметила:

– Сегодня жаркий день.

– Да, верно. В такую жару всегда мечтаешь о защите, – сказал мой отец.

– Господь дарует нам солнце, а с ним тепло, жизнь, свет. Но иногда не понимаешь, уж не наказание ли это, – вздохнула женщина.

– Это очевидно. Иногда хочется посидеть в прохладной тени и отдохнуть. Тогда солнце может палить сколько угодно. Мы, люди, должны уметь защититься и от него.

– Это вы хорошо сказали, – ответила женщина. – Ах, была бы здесь сейчас моя мать. Вы бы с ней нашли общий язык. Я знаю это точно. Я это чувствую.

– Жаль, что её здесь нет, – сказала я с сожалением. – Но, может, она ещё придёт.

– Совершенно верно, дитя моё, – сказала она и погладила мою руку так, как я любила.

Мне показалось, что я угадала: эта женщина жила не в этой квартире. Слишком по-старому она была обставлена, да и запах. Она явно не сочеталась с этой квартирой. Должно быть, лишь присматривала за жилищем до возвращения матери. Такие ситуации не годились для продаж, потому что гость не мог принимать решения о приобретении.

– Не поговорить ли нам о свете и тени? – мой отец пытался снова направить тематику в сторону маркизы.

– Это хорошая метафора для жизни, – полагала женщина.

Мой отец сказал:

– Да, в жизни тёмные и светлые моменты сменяют друг друга. Таков ход вещей. Прилив, отлив, день, ночь. На свету пульсирует жизнь, повседневность, работа, конечно, тоже. А потом в темноте сосредоточение, созерцательность, что-то совершенно личное.

– Мама тоже именно так посмотрела бы на это.

– Меня это радует. Но иногда, особенно в ходе долгой жизни, мы совершаем открытие, что можем некоторым образом управлять светом и тьмой, радостью и горем, внешним и внутренним. Это постижение – вознаграждение возраста. Мы уже больше не зависим от капризов природы. Чем старше мы становимся, тем мы более самодостаточны.

– Это она. Всегда была такой. Моя мать. Настолько своенравна, просто до отчаяния, – сказала женщина и принялась грызть овсяное печенье.

– С одной стороны, да. Но, с другой стороны, это большое преимущество, такая независимость. Эта полная независимость от яркости и от затемнения, от жары и от холода, от сухости и от влаги. Это как раз то, в чём нуждается каждый.

– Да, это вы хорошо сказали, – повторила она и отпила глоток чаю. Она смотрела моему отцу в рот. Он тоже сделал глоток, прежде чем свернуть к своей конечной цели:

– Да, то, в чём нуждается каждый. И эта независимость от яркости и от затемнения, от жары и от холода, от сухости и от влаги имеет своё название.

– Да?

– Да. Маркиза.

– Маркиза? – недоверчиво повторила она.

– Совершенно верно, милостивая сударыня. – Он лучился, как взорванная атомная электростанция.

Она задумчиво посмотрела на него и после небольшой вечности сказала:

– Это самая красивая метафора, какую я когда-либо слышала. Благодарю вас за неё. Спасибо за маркизу. Вы обогатили мою жизнь.

Моему отцу теперь оставалось только выбрать между «Мумбаем» и «Копенгагеном». И определить ширину. Для этого ему требовалось выйти на балкон.

– Вы считаете, мы могли бы взглянуть? – радостно спросил он.

Дама тотчас с готовностью поднялась и сказала:

– Да, разумеется. Если это кажется вам целесообразным.

– Это необходимо, – со всей серьёзностью сказал мой отец и прихватил свою сумку. И они пошли по квартире, но она свернула не в гостиную, где был выход на балкон, а медленно открыла совсем другую дверь. За ней царила темнота. Только свеча тихонько горела у кровати. В которой лежала её мёртвая мать.

Мой отец тут же уменьшился ростом, а я заворожённо смотрела на безжизненное тело. Восковая кожа госпожи Лёнс-старшей поблёскивала, а рот был жёстко очерчен. Она выглядела никак не расслабленной, а скорее