Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов

спусковой крючок автомата… Очередь прошила сразу три протянутые ладони, подняв фонтан пыли, смешавшейся с темной густой кровью раненых людей. Обрадованный своей жестокой проделкой, потный живодер заорал:

– Найн? Найн! Ста-лин ка-пу-у-ут? Ста-а-а-ли-и-и-ин ка-а-а-а-пу-у-ут!

Садист развлекался тем, что заставлял несчастных голодающих людей, окруженных стальными шипами и злобными псами, выпрашивать кусок хоть какой-то еды, выполняя его мерзкие прихоти.

В соседней яме были собраны матери с детьми и молодые женщины. Правда, среди них оказались и женщины более старшего возраста, которые старались не попадаться на глаза охранникам и тихо сидели на земле. Все видели, как при разгрузке очередного каравана пленников двух пожилых теток, неуклюже упавших при высадке из машины, просто забили ногами и прикладами, не утруждая себя даже расстрелом. Все сказки о вольной, сытой жизни «в труде и радости», рассказанные агитаторами типа Георгия Берга, моментально развеялись перед наглядным фактом жесточайшего убийства невинных беззащитных женщин. Загнав свободных мирных людей за колючую ограду, немцы перестали проявлять даже минимальную вежливость и человечность.

Исключение было сделано для нескольких пленных, которые добровольно вызвались помогать немцам наводить порядок, разносить воду и скудную еду, которую раз в сутки все же было решено выдавать людям, чтобы «не испортить рабочую силу». Таких со всего лагеря набралось полтора десятка. Их моментально привели в более-менее подобающий вид, одев в отобранные у кого-то из пленных гимнастерки без знаков различия и нацепив всем на рукава белые повязки – символ крошечной, но уже власти над несчастными согражданами. Для пущей важности им выдали деревянные палки. Получив их в руки и надев повязки, эти люди превратились в самых жестоких надсмотрщиков, ненавидя свое недавнее рабское положение, которое со всей очевидностью сейчас лицезрели, видя униженных измотанных товарищей, женщин и детей. Все эти несчастные пленники не вызывали в них сострадания и боли, а лишь напоминали о том, что и они сами только что были такими рабами, пленными бесправными полутрупами, обреченными на гибель… Это ощущение подстегивало их почище кнута надзирателя и заставляло быть жестокими, бездушными, опьяненными призрачной властью и близостью смерти…

Подходил к концу первый день нового лагерного существования Лёньки, Акулины и их односельчан, также грубо выгруженных из машины и загнанных в землянку. Помимо юного партизана и его матери сюда же сгрузили еще несколько матерей с детишками разного возраста, молодую вдову Олёну, деревенского глухонемого инвалида Афанаса, семью Вани Бацуева: маленького Петьку, Настю и их мамку. Лёнька успел по дороге рассказать им, что с их братом и сыном все в порядке и он остался свободным и не пойманным в дремучем лесу.

Односельчане старались держаться ближе, стараясь чем могли поддерживать друг друга. Особенно старались успокоить детишек, не понимавших, что происходит и когда закончится это странное путешествие, чтобы они смогли вернуться домой. Тяжелее всего было малышам. Петюню было жальче всех. Он оказался самым юным пленником и не замолкая жалобно просил еды и воды. И с тем и с другим было очень плохо. Утренний полив из брандспойта они пропустили, а вечернего еще не состоялось. Солнце иссушило заключенных, а немецкие охранники были заняты своими делами: кто грыз яблоки, а кто курил, другие лениво болтали, обсуждая новости из Германии и с фронтов, а кто-то дремал на самом солнцепеке после обильного обеда.

К яме с детьми подошли два солдата, привлеченные детским плачем. Они переговаривались, указывая друг другу на кого-то с краю внизу ямы. Лёньке было не видно, на кого обращено внимание этих карателей. Но уже через мгновение они сами обозначили предмет:

– Эй, матка, ам-ам киндер? Киндер, ам-ам?

Они жестикулировали и добивались ответа от матери Петюни Бацуева, который продолжал жалобно всхлипывать. Мать прижимала сына и пыталась заглушить его плач и стоны от страха перед возвышавшимися над краем ямы вооруженными солдатами. Их намерения были не ясны, вопросы непонятны, а сверкающие на солнечном свете автоматы угрожающе опасны. После увиденного и пережитого исходившая от них угроза ощущалась всеми заключенными матерями, чей природный инстинкт призывал защищать своих детей даже в нечеловеческих условиях истребления мирного населения. Как и конвоир у поста с военнослужащими, невдалеке от места размещения матерей с детьми, эти эсэсовцы никак не могли добиться ожидаемого ответа от перепуганных женщин.

Один из них с досадой махнул рукой и полез в подсумок, висящий на поясе… пошарил там крепкой волосатой рукой и вытянул сверток. Не раскрывая его, метнул прямо в яму… Увидав это быстрое движение, женщины закричали и, закрывая кто как мог своих чад, живой человеческой волной отхлынули от места падения кулька. Пакет шлепнулся на землю, и из-под разорванной бумаги показалась золотисто-коричневая корка ржаной буханки. Каждый немецкий солдат в зоне боевых действий получал паек из 700 граммов ржаного хлеба и 136 граммов мяса. Основной рацион выдавался именно в обед, и тем, кто не мог съесть всю выделенную порцию, приходилось придумывать, как распорядиться остатками пайка.

Сложно объяснить и даже предположить, почему немецкий солдат, охраняющий беспрерывно пополняющийся сборный фильтрационный лагерь, изо дня в день черствеющий и ожесточающийся от нескончаемых потоков крови, насилия, жестокости, смерти, вдруг решил протянуть кусок хлеба своим жертвам.

Едва люди, находившиеся в землянке, разглядели румяную горбушку хлебной буханки, множество рук протянулись к ней, чтобы вцепиться неразмыкаемой хваткой. Жадно и быстро разрывая драгоценный ржаной брикет, матери отправляли слипшиеся куски и крошки в голодные рты сыновей и дочерей, пытаясь накормить своих несчастных, изможденных, затравленных и смертельно напуганных детей.

Немцы некоторое время молча наблюдали за копошащимися женщинами, пытавшимися хоть как-то успокоить малышей и притупить нестерпимое чувство голода. Они еще даже не представляли, что за следующие несколько дней пребывания в этом страшном месте, выросшем посреди так хорошо знакомой дороги и поля на подъезде к городу, многие из них так и останутся лежать в родной земле, а выживут и выберутся отсюда не больше половины всех узников. Выберутся и выживут, но лишь для того, чтобы отправиться дальше по этому страшному беспощадному конвейеру пыток, страданий, унижения и уничтожения.

Таких матерей с детками, отправленных из России в рабство великого Третьего рейха, было более девяти миллионов…

Много лет глухонемой деревенский юродивый Афанас пускал пузыри и пучил глаза, когда кто-то пытался с ним заговорить или начинал гнать прочь за его назойливое приставание. Он слонялся с утра до вечера по деревне, хватал с прилавка на рынке еду, за что бывал и бит, и руган нещадно. Но в конце концов ему все сходило с рук по причине врожденной глухоты и немоты. Никто не помнил, сколько ему было лет