Сгоревшая жизнь - Юлия Александровна Лавряшина

ноги. Я никогда не пила из этой чашки. Это была мамина чашка – голубая с васильковой каймой, и в доме она хранилась как реликвия. В самом отчаянном забытьи я не могла позволить себе взять мамину чашку, хотя она стояла рядом с другими, обычными.

Я глохну от пульсирующей в голове крови и уже медленно оседаю на пол, как вдруг медленно вползающий в сознание звук заставляет меня встрепенуться. Собравшись с мыслями, постигаю наконец смысл звука: кто-то открывает ключом нашу дверь, боже мой, я все еще говорю – нашу! Впрочем, разве в этом сейчас дело?

Дверь открывается и, пропустив кого-то в чрево квартиры, захлопывается. Я приседаю, едва не прижимаюсь щекой к полу и выглядываю в коридор. На миг мне кажется, что я сошла с ума, по крайней мере, все говорит об этом: шумно дыша с мороза, в прихожей раздевается моя мама…

Это не призрак и не оживший мертвец: я вижу ее раскрасневшиеся дряблые щеки и слезящиеся от холода светлые глаза. Она справляется наконец с шубой (конечно же, это ее шуба, проданная после похорон на барахолке), приглаживает рукой волосы цвета ковыля и… поворачивается к кухне. Мама идет прямо на меня, а я все таращусь с пола, не в силах шевельнуться. Непонятное оцепенение расплющивает тело, хотя сейчас она уже наступит на мою руку, и это перепугает ее насмерть. Маме нельзя волноваться, соображаю я, у нее уже было два инфаркта. Да ведь она умерла от второго! Что же это, господи?!

Я зажмуриваюсь, отдаюсь верному «будь что будет» и жду боли вскрика, чего угодно, ведь что-то должно произойти. Раскаленным молотом бухают в голове секунды, и, отсчитав с полсотни, я решаюсь открыть глаза. Мама стоит у стола и неторопливо выкладывает из сумки продукты.

– Масло, – бормочет она и нюхает желтый мягкий брусок. – Хорошее вроде… Кефир… Сережа! – Я сжимаюсь от ее крика и скользнувшего по мне невидящего взгляда. – А соли мы с тобой забыли купить!

«Если сейчас он отзовется, я закричу», – эта мысль равнодушно проплывает в звенящей пустоте головы. И мой организм бессильно отзывается: не закричишь, на это сил уже не хватит.

– Ах, черт! – доносится голос Сергея. – Ладно, сейчас сбегаю, пока не закрыли.

– Что-то Марины до сих пор нет, – озабоченно говорит мама и смотрит сквозь меня. – Может, ты встретишь ее?

– Может быть… Да рано ей еще.

Я сижу, опершись спиной о стену, и тупо гляжу на мать. Можно не сомневаться в том, что она не видит меня, что для нее я не существую. И тогда мне приходит в голову шальная мысль потрогать ее. Ну да, просто потрогать и убедиться, что это не галлюцинация. Или наоборот…

Бесшумно поднимаюсь, хотя мама наверняка не услышит меня, и беру ее за плечо. Теплое и мягкое плечо женщины, не знавшей физического труда. Не дрогнув, мать поворачивается и тянется за полотенцем сквозь меня. От неожиданности я вскрикиваю и отскакиваю, ударяясь о стену. Сняв полотенце, мама неспешно вытирает руки. Я впиваюсь в себя пальцами и везде ощущаю самое знакомое в мире тело.

– Что же это? Что это? – Я всхлипываю от бессилия и пячусь вон из кухни.

В темной прохладе коридора немного прихожу в себя и даже пытаюсь что-то понять. В обрывках мыслей обнаруживается одна уцелевшая, и я немедленно отправляюсь ее проверять.

На лестничной площадке на секунду задумываюсь и выбираю квартиру Трофимовых – здравомыслящих людей, без всяких, как говорили раньше, «интеллигентских штучек».

– Дядя Коля, – умоляюще тяну я, преданно глядя в узкое кривоносое лицо, – вы маму давно видели?

– Так ведь… – Он проглатывает что-то и неуверенно предполагает: – Тебе, поди, скучно там одной-то? Иди к нам, чайку попьешь, отойдешь. Померла твоя мама, слышишь? Что уж тут сделаешь? Меньше думай об этом.

Я говорю совсем жалобно:

– Дядя Коля, а вы не могли бы на секунду зайти ко мне? На кухню. А я вас здесь подожду.

– А чего там? – Он насторожился, но участливость все же взяла верх. – Ладно, загляну.

Стоя у полуприкрытой двери, я слежу, как он останавливается в начале маленького коридорчика, ведущего на кухню.

– Коля? – раздается возглас матери. – Что, дверь была не заперта?

– Ну да, – ничуть не удивившись, говорит Трофимов. – Я покурить вышел, гляжу – открыто у тебя. Думаю, дай-ка проверю, вдруг воры какие завелись?

– Да что ты! – беспечно отзывается она. – Что у нас брать-то? К двум библиотекарям и студенту никакие воры не полезут.

А-а… Я с трудом перевариваю услышанное. В этом мире, который начинается за порогом, я, оказывается, как и мечтала, работаю в библиотеке. Бескорыстное, полуголодное существование… Я не пошла этой дорогой. Хватило ума уцепиться за кое-что более весомое. А эта Марина, то есть я, то есть…

Запутавшись, я чуть не пропускаю появление соседа. Его физиономия безмятежна, как будто и не он сию секунду перескочил из одного мира в другой.

– Все нормально, – бодро сообщает он. – Неприятель не обнаружен. Объект пуст.

Меня коробит его воинствующая жизнерадостность, но я глупо улыбаюсь и отступаю от двери: возвращаться в мир, где не существую, сейчас мне просто не под силу. Я готова остаться в холодном, пропитанном подвальными испарениями подъезде или бросить этот заколдованный дом к чертовой матери и уже делаю неуверенный шаг к лестнице, как вдруг вспоминаю о сыне. Если здесь существуем мы с Сергеем, то должен быть и Ромка! И пусть даже он не увидит меня, зато я смогу смотреть на него, касаться упругого маленького тела, целовать. Мой сын ничего не почувствует и будет звать мамой ту, другую, не существующую на самом деле. Впрочем, как разобраться, кто из нас существует?

– Так что, пойдем чайку выпьем? – нетерпеливо спрашивает забытый мной дядя Коля, но я уже подхожу к своей двери и отчаянно хватаюсь за ручку. – Ну гляди… Сидишь там одна, вот и мерещится бог знает что.

«Нет, – думаю я почти весело. – Теперь одиночество мне не грозит. Словно невидимый зритель, я буду следить за своей собственной жизнью, хоть и не смогу принять в ней участия. Хотя… Разве это моя жизнь? Скорее, то, что происходит за этим порогом, можно назвать другим вариантом моей жизни. Такой она могла быть, если бы в какой-то момент я не ошиблась тропинкой. Ошиблась? Что я говорю? Разве настоящая прожитая мною жизнь была ошибкой?»

Замираю на пороге, облизывая колючие от морозного одиночества губы, и говорю себе: да, подружка, ты жила не так, как мечталось, и то, что ты осталась одна среди живых людей, – это ведь говорит само