Ложь романтизма и правда романа - Рене Жирар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В борьбе с салоном Германтов г-жа Вердюрен долгое время находится в проигрыше. Однако смиряться она не намерена и упорно утаивает свое желание. В конце концов «героический» обман приносит, как и всегда, свои плоды. Игра внутренней медиации требует, чтобы г-жа Вердюрен оказалась в итоге в особняке принца Германтского. Что же до герцогини, сверх меры пресытившейся госпожи, то она злоупотребляет своей властью, растрачивает свой престиж и перестает контролировать ситуацию в свете. Подобного двойного переворота требуют сами законы романа.
* * *
Комбре неизменно описывается как нечто сугубо патриархальное, функционирующее на свой манер, – так что даже не скажешь, авторитарный царит тут строй или же либеральный. Салон Вердюренов, напротив, – буйная диктатура: здесь Хозяйка стоит во главе тоталитарного государства и правит, искусно соизмеряя дозы демагогии и неистовства. Упоминая о чувстве лояльности, которое внушает Комбре, Пруст говорит о патриотизме; стоит же речи зайти о салоне Вердюренов – о шовинизме. Именно в этом различении патриотизма и шовинизма наилучшим образом видна разница между Комбре и салонами – тонкая и вместе с тем радикальная. Патриотизм соответствует внешней медиации, а шовинизм – внутренней. Патриотизм уже грешит любовью к себе, но есть в нем и искренний культ героев и святых, пылкость которого никак не зависит от соперничества с другими отечествами. Шовинизм же, напротив, есть плод именно такого соперничества. Это отрицательная эмоция, питающаяся от ненависти как тайного преклонения перед Другим.
Замечания Пруста о Великой войне, хотя и чрезвычайно сдержанные, выдают его глубокое к ней отвращение. Горизонт шовинизма исходит из медиации, которая схожа с медиацией сноба. Шовинист ненавидит сильную, воинственную и дисциплинированную Германию потому, что сам грезит только о войне, силе и дисциплине. Националист реваншистского толка читает Барреса и начинает прославлять «землю и мертвых», однако земля и мертвые ровным счетом ничего для него не значат. Увлекшись чистой абстракцией, он чувствует свою глубокую причастность к «корням».
«Поиски утраченного времени» заканчиваются началом войны. Салон Вердюренов становится штаб-квартирой светского триумфализма. Верные подстраиваются под воинственную поступь Хозяйки. Бришо ведет в крупной парижской газете военную хронику – ведь он не скрипач Морель, не желающий «исполнить свой долг». Светский шовинизм выражается и дополняется гражданским и национальным. Поэтому образ шовинизма – больше, чем просто образ. Разница между микрокосмом салона и макрокосмом нации – всегда количественная: желание здесь все то же. На единство структуры наше внимание обращают метафоры, позволяющие постоянно переключаться между масштабами.
Германия для Франции – то же, что и салон Германтов для салона Вердюренов. Правда, г-жа Вердюрен, заклятый враг «скучных», выходит в итоге за князя Германтского и вместе со всеми доспехами и скарбом переходит в стан противника. Строгая параллель между светским и национальным шовинизмом заставляет нас искать аналог этого микрокосмического театрального поворота, который без преувеличения можно назвать «предательством», в масштабе макрокосма. Если в романе эта аналогия и не проводится, то лишь потому, что он заканчивается слишком рано. Событие, которое позволит Прусту завершить эту метафору, – Вторая мировая война, – произойдет лишь через двадцать лет. В 1940‐м некий абстрактный шовинизм охватит Германию, после семидесяти пяти лет поражений наконец торжествующую над теми, кто робко предлагал modus vivendi[80] с наследственным врагом, запертым в своих границах. Схожим образом г-жа Вердюрен правит своим «кланчиком» силой террора и отлучает «верных» за малейший признак слабости к «скучным» – но потом выходит за князя Германтского и закрывает двери салона перед «верными» ради худших снобов Сен-Жерменского предместья.
Естественно, некоторые критики усматривают в этом светском повороте г-жи Вердюрен доказательство ее «внутренней свободы». Нам еще повезет, если они не воспользуются этой так называемой свободой, чтобы «реабилитировать» Марселя Пруста перед нынешними властителями дум и смыть с романиста ужасное подозрение в «психологизме». «Взгляните, говорят они, как легко г-жа Вердюрен отбрасывает свои принципы; такой персонаж совершенно достоин встретиться нам в экзистенциальном романе Пруста – певца свободы!»
Заблуждение этих критиков – очевидное повторение ошибки Жана Прево, который принял политическое обращение г-на де Реналя за спонтанный порыв. Если г-жа Вердюрен проявила «спонтанность», то ее же проявляют и те вдохновенные коллаборационисты, которые еще вчера были ярыми националистами. На самом же деле не спонтанен никто: в обоих случаях речь идет о законах двойной медиации. Эффектное возмездие в адрес карающего божества при благоприятных обстоятельствах уступает место соблазну «слияния». Именно поэтому подпольный человек бросает свои планы отмщения и пишет оскорбившему его офицеру письмо – столь же бредовое, сколь и страстное. Ничего нового в этих мнимых «обращениях» нет. Нет никакой свободы, что утверждалась бы здесь в настоящем разрыве с внешними обстоятельствами. Возникающая у нас иллюзия перемены связана с тем, что мы не разглядели еще медиации, от которой произрастают лишь «зависть, ревность и бессильная ненависть». В горечи этих плодов сокрыто тайное присутствие божества.
* * *
Структурное сходство двух случаев шовинизма в очередной раз подтверждается изгнанием барона Шарлю – еще более жестокого повторения злоключений Свана. Шарлю к Вердюренам привлек Морель, тогда как Свана – Одетта. Сван был другом герцогини Германтской, Шарлю – ее деверем. Поэтому барона признали человеком в высшей степени «скучным» и опасным. «Выделительная функция» салона сработала против него особенно зверски. В «Любви Свана» порожденные метафизическим желанием оппозиции и противоречия из‐за крайнего сближения с медиатором становятся еще отчетливей и мучительней.
Война уже началась, и обвинения, сопровождающие исполнение приговора, несут на себе отпечаток царившей тогда атмосферы. К традиционному клейму «скучного» прибавляется звание «немецкого шпиона». Микрокосмические аспекты «шовинизма» здесь с трудом отличимы от макрокосмических, и вскоре г-жа Вердюрен смешает их окончательно, во всеуслышание объявив, что «целых два года де Шарлю шпионил в ее доме».
Эта фраза замечательно разоблачает ту систематическую деформацию, какой подвергают реальность метафизическое желание и ненависть. Именно она формирует субъективное единство восприятия. Мы тут же решаем, что эта фраза слишком хорошо характеризует Хозяйку, чтобы сообщить нам что-то о том, в кого целит: бароне де Шарлю. Если индивидуальную сущность нужно искать в нередуцируемом «различии», то эта фраза не может раскрыть сути г-жи Вердюрен, не дав осечку относительно барона де Шарлю. Обе эти несопоставимые сущности она в себе заключать не может.
Однако же это чудо ей удается. Заявляя, что Шарлю целых два года шпионил в ее доме, г-жа Вердюрен характеризует с определенной стороны не только себя, но и барона. Шарлю, разумеется, никакой не шпион. Хозяйка безмерно преувеличивает, но при этом отлично знает, что делает: ее укол ранит Шарлю в самую уязвимую часть его существа. Шарлю – чудовищный пораженец. Ему недостаточно молча презирать «промывку мозгов» – он ведет свои изменнические речи даже на публике. Его душит германофильство.
Пруст долго анализирует пораженчество Шарлю и приводит множество объяснений, но самое важное из них – гомосексуальность. Шарлю охвачен безнадежным влечением к наводнившим Париж красавцам-солдатам. Недоступные военные представляются ему «дивными палачами» и автоматически ассоциируются со Злом. Война, поделившая мир на два враждующих лагеря, подпитывает в его случае инстинктивный дуализм мазохиста. Союзники для него – это «порочные люди», Германия же вынужденно ассоциируется с мучимым Добром. Шарлю тем проще путать собственное положение с положением враждебной нации, что немцы вызывают у него самое настоящее физическое отторжение; он уже не отличает их уродство от собственного, а их военные поражения – от своих любовных. Оправдывая пошатнувшуюся Германию, он
