Боги Абердина - Михей Натан

Мне, возможно, следовало выпить. Я осмотрел бутылочки на серебряном подносе, но ни одна меня не привлекла. Наконец, я решил смешать немного джина с тоником. Джина должно быть именно немного, чтобы он на меня не подействовал — хотелось просто смочить рот. Я сделал два глотка, а потом вылил содержимое стакана в раковину.

Я наполнил ванну и представил себя каким-то римским императором. Стены были персикового цвета, покрытые капельками пара, я проводил руками по гладким мраморным колоннам, которые окружали огромную овальную ванну.

Я вообразил себя в Иерусалиме, погрузившись почти целиком. Может, позднее следует сходить в большой цирк, посмотреть какое-нибудь мрачное представление, например, христианин против льва, анатолиец — против еврея. Или сражение преступников за императорское помилование — например, карманник, работавший на рынке, против нечестного торговца, который мухлевал с весами. Трезубцы, сети, пропитанная кровью земля разбрасывается и давится пыльными сандалиями…

— Луций, приведи ко мне рабынь, — обратился я к стене.

В ответ вода капнула из крана. Я подумал, что, возможно, мне следует заказать проститутку по телефону. Мы в Восточной Европе. Сколько она тут стоит? Может, я закажу двух девочек, отдам одну Арту, или — обеих, обменяв их на Эллен. На нее надо менять двоих, так будет правильно.

Я рассмеялся вслух. Самое смешное заключалось в том, что Артур как раз мог заключить такую сделку.

Арт остался моей первой любовью. Это звучит странно? Я влюбился в него до Эллен, а дальнейшие женщины в моей жизни должны были полностью соответствовать призраку Артура Фитча. Сам он оставался неизменным и не обращал внимания ни на каких призраков. Перед глазами я видел один образ: длинный белый халат, постоянная задумчивость, словно вытатуированная на лице. Он смешивает растворы и растирает в ступке травы, спешит от одной колбы к другой с древней кулинарной книгой в руке.

Моя любовь к Арту до сих пор остается необъяснимой, поскольку оказалась глубже, чем дружба. Такое чувство я ожидал бы в браке, длящемся тридцать или сорок лет. Но все это время оказалось сжатым в один год в Абердине. Синклер Льюис писал, что для определения разницы между любовью-дружбой и романтической любовью нужно решить, что предпочтет человек: проводить время исключительно с любимым или в компании друзей. Любовь-дружба, говорил он, требует большей группы. Однако романтическая любовь ревнива и хочет только любящего и любимого, а всех остальных исключает. Если так — хотя сомнительно все, что говорит этот автор, — то я, вероятно, любил Арта в классической традиции героев поля брани и сильных императоров. И я боролся с этим парадоксом, и именно этого хотел бы Артур.

В конце ноября в гости приехал старый друг Арта по средней школе. Его звали Чарли Косман. Он оказался долговязым длинноволосым аспирантом Массачусетского технологического института и собирался стать инженером. Чтобы отпраздновать его приезд, Арт организовал «бал при горящих факелах» далеко в лесу, окружающем владения доктора Кейда. Мы проводили его в полночь, присутствовали Эллен и несколько ее подруг, а заодно Чарли, Хауи, Дэн и я. Мы оделись в костюмы из соломы, травы и рваных газет, следуя указаниям Артура, изображая дикарей. Из папье-маше сделали кривые рога, а из джутовой мешочной ткани — длинные развивающиеся бороды. Арт расчистил в лесу круг и осветил участок горящими факелами. Предполагалось, что они добавят мероприятию элемент опасности. В Средние века искры от факелов иногда падали на костюмы участников празднества, и люди сами превращались в факелы.

Когда мы прибыли в круг, окруженный факелами, и увидели, как в ночном воздухе пляшут языки пламени, словно желая нас лизнуть, все тут же ушли — за исключением Чарли и Арта. Они вдвоем кричали и орали под луной. Дело как раз близилось к полнолунию.

— И так глупо ведет себя человек, который отказывается прикасаться к дверным ручкам в ресторанах, потому что боится заразиться какой-то ужасной хворью, — сказала мне Эллен по пути назад.

Однако он был склонен и к внезапной депрессии. Артур по нескольку дней оставался в своей комнате, не приходил на занятия доктора Тиндли, не присоединялся к нам за ужином, не отвечал на телефонные звонки Эллен и пьяные уговоры Хауи. До этого времени я никогда не сталкивался с депрессией, поэтому просто рассматривал поведение приятеля, как задумчивость и уход в себя — может быть, слишком изощренные и лишенные простоты. Я представлял, что так вели себя По и Милтон — это была роль гения-сумасшедшего, который отрезает себя от мира, этакого одинокого волка, Христа в пустыне, святого Даниила на столпе… Арта в спальне.

Артур завяз и в прагматизме, и в мистицизме. Он проникся их идеями, твердо верил в существование призраков и злых духов, презрительно относился к физикам и астрологам. Его злили любые заговорщики-теоретики, он помещал их в одну категорию с религиозными консерваторами, борцами за защиту окружающей среды, вегетарианцами и противниками войн.

Арт сделался заклятым врагом клуба политических активистов, существовавшего в Абердине. При любой возможности мой приятель бросал им вызов. У них имелась будка перед Гаррингер-холлом. Стояла она там все время, только работала не всегда. Напротив находился стол республиканцев, также действовавших на территории университета. Артур всегда спорил с ними во время их мероприятий в университетском дворе, например, когда они протестовали против торгового эмбарго, наложенного США на определенные страны Ближнего Востока. К ним часто присоединялся Хауи и во время различных мероприятий орал: «Да здравствует Карл Мартель!»

Я быстро понял, что ревностный, почти фанатичный поиск Артом неизведанного в большой мере объясняется влиянием профессора Кейда, а также отчаянием из-за своих собственных ограничений. Он заявлял, что придерживается учения Гурджиева, но тут было нечто большее. Артур не дотягивал до гениальности — его темперамент не допускал необходимой эмоциональной зрелости, присущей всем мировым умам. Я считаю, что он это знал, и думаю, это приводило его в ярость, а иногда в подобном состоянии Арт мог выйти за границы, которых мог достичь в нормальном состоянии.

Мы оба отличались большим трудолюбием и несгибаемой этикой при подходе к работе, но сангвиническая жестокость и свирепость Артура почти больше ничего не допускали. Если я мог закрыть книги и забыть о них, очистить голову, погуляв у пруда или поиграв с Нилом на заднем дворе, то Арт не мог отключиться. Любая проблема требовала внимания двадцать четыре часа в сутки. Арт оказывался в дурном настроении. Затем, после решения проблемы, следовал подъем. Но эти вспышки радости, словно «римская свеча», вскоре исчезали — как только появлялись новые сложности. Именно поэтому я думаю, что алхимия идеально подходила моему приятелю. Она вечно ускользает, дразнит, она плодотворна, порхает на границах видения, ее невозможно ухватить окончательно.

Особенно хорошо запомнился один ужин в начале декабря. На нем присутствовали Арт, доктор Кейд и я. На центральной электростанции Фэрвича сгорел трансформатор, мы сидели без электричества и поэтому зажгли в столовой свечи.

Голубые глаза доктора Кейда сияли в пламени свечей, он пил красное бургундское вино и говорил на свою любимую тему ограниченность интеллекта.

— Я не спорю о том, как далеко мы зашли благодаря науке и рациональному мышлению, — сказал он. — Но я предупреждаю тех, кто считает науку единственным образцом истины, как предупреждаю и религиозных фанатиков, которые слепо придерживаются веры, проповедуемой различными церквями. В конце концов, и религия, и наука — это рабы человека, они могут дать ровно столько, сколько позволят оковы.

Арт сидел, откинувшись на спинку стула, руки лежали на коленях. Он неотрывно смотрел на доктора Кейда.

Доктор Кейд снова отпил вина.

— Агриппа говорил об оккультной добродетели, — продолжал он. — О необъяснимых, неизменно сильных стихиях, влияющих на человеческое существование. В чем они живут? В деревьях, камнях, огне и кометах. В крике животного и шелесте ветра в чаще. Агриппа знал, что человеческий интеллект и разум в одиночку не способны определить эти сильные свойства и характерные особенности. Это могут сделать только опыт и интуиция. Он отрицал понятие абсолютной истины, верил, что человек способен добиться полного и всеобъемлющего понимания Вселенной через веру и труд. Но, конечно, были и другие, кто считал, что путь к абсолютной истине ведет к прямому познанию Бога. А если этого добиться, то можно достичь бессмертия. Вы помните спор Буридана и Оресма, Артур?

— Преходящая достаточная истина против достигнутой опытом полезной истины, — сказал Арт. — Обе — просто вариации стремления к абсолютной истине.