Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

Мне же… мне же просто пусто.

И может поэтому на прогулку, как в нашу первую встречу, я согласилась?

Тот же проспект, те же неоновые вывески, гирлянды фонарей и фонарные столбы, что помнят еще газовые фонари и старого фонарщика, редкие машины и еще более редкие прохожие. Мы словно одни в большом городе, и Лёнька заворачивает меня в свой пиджак, отрицательно с мальчишеской улыбкой качает головой, когда я ворчу, что ему холодно.

Читает, забравшись на парапет, Фрейлиграта.

O lieb’, solang du lieben kannst!..

Я же мысленно повторяю за ним, перекатываю почему-то горькие слова на языке… мы ведь еще можем любить друг друга, да, Лёнь?..

Глава 30

— Дим… — я зову тихо, вдыхаю тинный запах реки, — КилДиБил, отведи меня в цирк.

Плотина выбрасывает воды с грохотом, заглушает мои слова, но Димка все равно слышит, и беззаботность из его голоса пропадает:

— Ребенок, ты где?

— На Плотинке.

Сижу на прогретом солнцем граните, и правая нога опасно свешивается вниз, к желтовато-зеленой мутной воде и клубам пены, что расползаются клочками, покачиваются на волнах и пропадают под радугой.

Кто сказал, что пробежать под радугой невозможно?

— За пятнадцать минут постарайся не свалиться в воду, репейник, — Димыч недовольно брюзжит.

И улыбка… появляется.

Он хорошо меня знает, и я его тоже, поэтому за брюзжанием звучит тревога и знание, что я сижу на самом краю, перекинув ногу, привалившись затылком к стене и глядя вдаль.

Там сквозь столпы фонтанов виднеется белоснежный купол цирка.

Наше с Димкой место.

В цирке я первый раз была именно с ним.

И его классом.

Кто в девятом классе водит детей в цирк?

Димка, разъяренно мечась по гостиной, вопил, что никто, и требовал его отмазать. Он идти в цирк был уже большой.

Да и что он там не видал?!

Себя в моей компании, ибо посреди его пламенной речи я объявила, что хочу в цирк. И вопрос идет взрослый и большой или не идет был решен.

Идет.

С балластом, прилипалой, малолеткой… репейником, что вцепилась мертвой хваткой, увязалась за ним и посмешищем перед всеми сделала. Просила сладкую вату и, забыв о распрях, дергала за руку, глядела широко распахнутыми глазами на манеж и с вопросами, глупыми, лезла.

Доставала и достала… в антракт, когда попросила довести до туалета.

Димыч не выдержал, а я сбежала.

Скрылась в толпе, которая враз перестала пугать, и все три звонка давно отгремели, когда перепуганный взмыленный Димка меня нашел.

Я сидела на лестнице и размазывала слезы по щекам. Потерялась и забралась непонятно куда и как.

Узкая железная лестница в темном аппендиксе пустого коридора вела к небольшой двери, скрипела от каждого шага. И ступени под ногами ходили ходуном.

— Репейник, убью тебя дуру! — прошипел, пытаясь отдышаться, Димыч, привалился к стене.

А я перестала реветь, подняла голову, чтобы недоверчиво посмотреть на него, убедиться, что КилДиБил в самом деле пришел.

Нашел.

— КилДиБил…

— Сама дебил! Да тебя выпороть мало, идиотка безмозглая!..

Он выговаривал зло, ожесточенно, но страшно не было: лестница пугала больше, не давала пошевелиться и спуститься.

— КилДиБил, я… я не могу.

Очередной всхлип вырвался невовремя, и обещать мне казни египетские Димка перестал, осекся и настороженно пробурчал:

— Чего ты не можешь?

— Спуститься! — я призналась, и слезы снова покатились по лицу.

От досады, что заклятый враг видит меня такой. От страха, что глуп, но парализует. От мыслей, которых в одиночестве надумалось слишком много. От облегчения, ибо заклятый враг все же пришел.

И, значит, поможет.

Домой ведь без меня он вернуться не сможет.

— А вверх? — Димка буркает недовольно и, отлипнув от стены, подходит. — Залезть ты же смогла.

— Угу.

— Ну так слазь так же!

— Не могу!

Димыч посмотрел возмущенно, я — упрямо, и с тяжелым вздохом первым сдался он. Ступил на нижнюю ступень, что тут же отозвалась скрипом, и Димка поморщился:

— Чего тебя вообще сюда понесло, репейник?!

— Сам ты репейник, — я утерла рукавом нос, настороженно следя, как он медленно поднимается.

Покачивались решетчатые прямоугольники, сцепленные овалами цепей, и пол — далекий — виднелся слишком отчетливо.

Манил до головокружения.

Шаг… и еще одна ступень… если лестница не выдержала бы, то упали бы вместе. Но… выдержала, не упали, а Димка оказался рядом.

На расстоянии вытянутой руки, и руку эту протянул.

— Хватайся, ре-пей-ник.

Ухватилась, и ладонь оказалась теплой и широкой.

Надежной.

И встать получилось, шагнула в пугающую пропасть, глядя в теплые карие глаза:

— Не называй меня репейником!

— Ты меня КилДиБилом называешь, — претензию он выдвинул обиженно, и еще шаг, неловкий, смешной со стороны, мы осторожно сделали вместе, — и сама виновата. Прицепилась репьем! Кто тебя просил со мной увязываться?!

— Я в цирк хотела, посмотреть…

— Посмотрела?! — Димка поинтересовался саркастически.

И удержал, когда ступень под ногой опасно закачалась, не дал упасть, и руку вырвать, пятясь непонятно куда, не дал.

— Данька, тут немного осталось, — сказал убежденно, назвал первый раз по домашнему имени.

А я отрицательно замотала головой, зажмурилась.

— Нет…

— Да, — Димка перечил спокойно, уверенно, и поверить ему захотелось. — Вдвоем мы все сможем. Ты главное смотри на меня. И можешь вспомнить, как мне усы зеленкой нарисовала.

— Ты злился тогда, — я вспомнила и невольно улыбнулась, и глаза открыла, — смешной был.

Сделала шаг, когда Димыч настойчиво и одновременно мягко потянул меня вперед. И, смотря на него, вправду было не так страшно.

Получалось.

Шаг и еще один… два… три…

— Надо мной в классе ржали неделю.

И сегодня тоже, и опять из-за меня.

Нянька.

Притащился с сестрой малолетней, которая и не сестра, а так…

— Ты мог не соглашаться.

— С отцом не соглашаться?! — он вскинул голову, и во взгляде, обращенным ко мне, плескалась вселенская обида. — Да он в тебе души не чает! Любит больше, чем меня! Данька то, Данька это…

Теперь кривился Димка, передразнивал, а я вскидывала голову:

— Это тебя они любят! И мама… ей на меня сейчас совсем плевать! Она с тобой эти выходные провела… Димке костюм надо на выпускной… я вообще вам никому не нужна… балласт…

Слезы от своей вселенской обиды я сморгнула, а Димкин голос прозвучал внезапно глухо, неохотно и извиняюще:

— Ничего ты не балласт, и они тебя любят.

— Правда?

Спросила, и глупым спрашивать у врага — заклятого, гадкого и противного — такую правду не показалось.

— Да, — Димыч недовольно буркнул и за руку дернул, — пошли уже.

Пошли, потому что лестница закончилась и непримиримая вражда тоже…

Остался только цирк.

И ощущение, что лучшего место для честности нет.

Последний ряд не только для влюбленных парочек и поцелуев. Для откровенных разговоров и мира на мизинцах, как в детском саду, он тоже подходит.

Нам же с Димкой надо и поговорить, и помириться. Мы не ссорились, но последние недели и не общались.

Он, кажется, злился за наш с Веткой демарш, я — за его молчание о беременности. И начать разговор, как на исповеди, получается не сразу.

Сразу получается только прижаться к Димкиной широкой груди, почувствовать запах дома и услышать сердито-облегченный голос над головой:

— Цела.

— Угу, — я соглашаюсь, и крепче сцепляю руки за его спиной, прячу глаза.

Но Димка все равно меня отстраняет и в глаза заглядывает, порывается спросить, но не спрашивает, лишь констатирует:

— Значит, цирк, репейник.

— Угу.

Я повторяюсь, и от Плотинки вдоль по набережной, что тянется к самому цирку, мы идем молча.

Бродим по фойе, и я выпрашиваю светяшку.