Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

Расплескивает.

— Из цирка.

— Что?! — Лёнька непонимающе моргает, смотрит беспомощно.

— Я говорю, что насиловать себя общением со мной из-за Владимира Архиповича не стоило, — я делюсь по секрету, вкрадчиво, и виски выпиваю залпом.

Не больно, но… тошно.

Или это от виски, что опаляет горло и кажется горьким.

Со мной что, настолько невозможно?

— Значит слышала, — в серых глазах появляется понимание.

И локти на подлокотники Лёнька пристраивает, пальцы в замок сцепляет, и во взгляде скользит раздражение, когда стулья я игнорирую и усаживаюсь, качая ногой, на край стола.

На столах сидеть низя, на подоконниках тоже.

— А я сама?

Я склоняю голову, приподнимаю вопросительно брови, и виски себе в стакан еще плещу. Разглядываю. Интересно как он, бокал, называется?

Для каждого напитка есть свой бокал со своим названием, и для разных видов виски тоже разные стаканы и бокалы, и названия у них… витиеватые.

И Лёнька их все знает.

Такое нельзя не знать, ибо это культура питья благородных напитков. Я же некультурная и знаю только тысяча и один вид зажимов по топочке. И то могу запутаться.

— Что ты сама?! — Лёнька переспрашивает с недовольством.

Поднимается.

И расхаживать нервно — знакомая привычка.

— Я тебе сама хотя бы немного нравилась? — уточняю с любопытством.

И продолжить дегустировать настоящее шотландское виски не успеваю, Лёнька, враз оказавшийся рядом, стакан бесцеремонно отбирает.

Осушает залпом.

— Нравилась… — он криво усмехается, смотрит пристально и стакан на мою раскрытую ладошку аккуратно пристраивает, — я любил тебя, Данька. Правда, любил и кто твой настоящий отец я тогда не знал. Я… я просто влюбился в твои глаза со второго взгляда. Они остановили и не дали уйти, ибо ты была пьяной, а я пьяных девушек терпеть не могу. Но глаза… необычные. И ты тоже оказалась необычной. Забавной, знала Гейне и читала Гессе в оригинале.

— Встретить в наше время образованную девушку такая редкость, — его слова в памяти всплывают сами.

И, наверное, можно собой гордиться.

— Да, — Лёнька подтверждает, — умная, красивая, воспитанная, веселая. Ты мне подходила, и ты понравилась родителям. У нас ведь все бы получилось, Данька!

Он кривится и отступает от меня, запуская руки себе в волосы.

И у меня ощущения дежавю, сегодня это уже было.

— Мы бы стали отличной парой, поженились бы! Даже твои заскоки по началу… милые, ты ведь потом исправилась, стала нормальной и… твой институт! Зачем ты пошла в него, Дань?! Я даже подумать не мог, что ты захочешь связать жизнь с медициной. Мы же говорили с тобой об иностранных языках, филологическом. Ты могла пойти на романо-германские языки, как мама.

— Но что-то пошло не так, — я констатирую со смешком.

А Лёня неожиданно вскидывается, подскакивает, как ужаленный:

— Не так?! Все, Данька, все пошло не так! Ты, это ты разрушила все, что между нами было! И, знаешь, с тобой ни один нормальный парень только из-за твоей учебы встречаться не станет! Ты ж… ненормальной стала! Ты уверяла, что это просто образование, что тебе неинтересно, но, когда неинтересно, столько не учат. И до темноты не учатся! И говорят о чем-то помимо учебы. Мы же с тобой про что последние полгода говорила?! Как трепанацию черепа делать?! Когда тебя трупы резать допустят, если ты все зачеты сдашь?! И ходить… мы с тобой когда последний раз куда ходили, а?!

Он смотрит с вызовом, обвиняюще.

И последний раз мы с ним ходили в конце декабря, на концерт итальянского заезжего певца в филармонию.

Ходили с Мартой Петровной, и… больше не ходим.

Ибо за меня им было крайне стыдно.

Я уснула.

Бессонная неделя и ночь тоже, три пары с восьми утра, зачет по иммунологии и билетный контроль с устным собеседованием по биохимии. К семи вечера я уже не могла даже говорить, выглядела бледненькой и изнуренной, как обеспокоенно сказала Марта Петровна.

Посетовала.

И румянами пользоваться посоветовала, ибо изъяны надо скрывать, да и уставать леди не могут. Леди должны улыбаться и классическую музыку любить, а не засыпать, кладя голову на плечо незнакомца и вызывая праведный гнев его спутницы…

— Кем ты стала, Дань?! — Лёнька спрашивает с горечью. — Эти два года тебя изменили, ты перестала быть той, в кого я влюбился. У тебя нет на меня совсем времени, и твои манеры, взгляды, поведение, ты стала совсем другой…

Чужой.

Он не говорит, но слово осязаемо повисает между нами.

— У тебя появились новые друзья, от которых у меня волосы встают дыбом. Ты окружила себя людьми, с которым невозможно разговаривать. Среди них нет нормальных людей, с ними просто не о чем поговорить, они же… они… распущенные, невоспитанные, беспардонные, аморальные личности… И влияют на тебя они крайне дурно, ты становишься, как они… и извини, но да, такой я тебя любить не могу! Не мо-гу!!! Но кто в этом виноват?!

Всякая уважающая себя трагедия должна заканчиваться многоточием или риторическим вопросом, как однажды умно изрек Ромочка.

И в нашем случае звучит риторический вопрос.

На виноватых пальцем можно не указывать.

Лучше поаплодировать, и улыбнуться, ибо печалиться у меня почему-то не получается. Мне смешно и захлопать хочется, как в театре, но я сдерживаюсь и лишь стягиваю с пальца брильянтовую прелесть.

Циничный пердюмонокль, но с колечком мне расставаться гораздо трудней, чем с первой и, как казалось, вечной любовью.

— Твое, — улыбка все же вырывается, и кольцо я аккуратно опускаю в стакан, смотрю, как оно планирует на дно.

И стакан ставлю на стол, поднимаюсь и к двери иду, но около Лёньки, застывшим каменным изваянием посреди кабинета, останавливаюсь:

— Газетная статья — это всего лишь статья. Когда там писали правду, Лёнь?

Очередь на риторический вопрос моя, и ответа я не дожидаюсь.

Стены журнальной квартиры давят, душат, и я хочу уйти, сбежать как можно быстрей. Надо лишь забрать украшения из ванной, чтобы больше сюда никогда не возвращаться, косметику.

Щеки лихорадочно горят.

И холодная вода, вывернутая на максимум, их не остужает.

Леденит руки, сводит их судорогой, и холодные ладони я прикладываю к лицу.

Смотрю на свое отражение, и снова склоняюсь над раковиной, умываюсь, обжигаясь холодом, плещу, стискивая зубы… и звон телефон прорывается сквозь грохот воды.

Заставляет выпрямиться и ответить.

И звонит не ожидаемо Димка. На том конце женский голос, легкомысленный, знакомо-незнакомый, и шум музыки ему вторит:

— Дашка, привет!

— Привет…

— Эй, только не говори, что не узнала, — моя собеседница заразительно смеется, — мы с тобой такие приключения вдвоем пережили! Или уже забыла, как мы на первую пересдач по био очередь отстаивали и Ди впихивали в кабинет?!

— Софка? — я ахаю и смеюсь, потому что общаясь с Софой не смеяться нельзя.

— Она самая, — Софа подтверждает охотно, — богатой не буду.

— Еще бы, — я не менее охотно соглашаюсь, и настроение поднимается само.

Софка-София — столица родная, пел Вано.

Встречался с Софкой, и она — одна на миллион, неподражаемая и единственная, кто бросил Вано первой. С остальными красавицами Ванечка расставался и расстается всегда сам.

— Ты… ты чего звонишь? — я выдыхаю радостно и… растеряно.

Настораживаюсь, ибо с Софкой, как правило, мы общаемся только на многочисленных и разнообразных пересдачах.

И общаемся по учебе, мы не дружим и звонить в первом часу ночи мне у нее привычки нет.

— Слушай, мать, — Софка вздыхает, и в ее голосе появляется некое подобие серьезности и обеспокоенности, — мы в Зажигалке сегодня тусим, и я сейчас вашего Эль встретила. Он, что называется, в драбадан. И настроение у него… такое, уже сцепился с местными, и посматривают на него они не лучшим образом. Вы б забрали его, пока чего не случилось, а?

Софка просит и возмущенно жалуется:

— Я ему предлагала такси вызывать и вообще, но меня послали по далекой матери. Он явно уходить не собирается, сейчас очередной заказ делает, придурок. Я второму придурку вашему звонила, но у него абонент не абонент.