Последняя стража - Шамай Голан

Не помня себя, Хаймек бросился к бородачу.

– Мама! – закричал он в непролазно дремучую бороду огромного еврея. – У мамы забрали ее зуб… блестящий…

Подняв глаза к мрачным и продолжающим темнеть небесам, еврей ответил:

– Этим зубом будут оплачены похороны твоей мамы.

И опять сердце мальчика сжалось. Как же так? Вот теперь мама явится на небеса мало того, что вся мокрая, в платье, перепачканном грязью, так еще и без своего, всегда так весело сверкавшего под солнечными лучами зуба.

Ему вдруг захотелось, чтобы его пожалели. Хоть кто-то. Кому он мог бы признаться, как ему плохо без мамы, и как он устал. Но глаза еврея были все так же обращены к небесам.

Так и стояли они, два человека на одиноком убежище ушедших душ, глядя один – в небеса, другой – в землю, пока к действительности их не вернули слова:

– Мы закончили.

И глухой удар заступа о влажную землю, прозвучавший после этих слов, мог быть принят за прощальный вздох.

Мальчик бросился к могиле и остановился на самом ее краю. Но все, что он увидел, это жалкий мамин затылок. Он уже собрался спуститься в могилу и перевернуть маму лицом вверх, но один из могильщиков – тот, у которого были зеленые глаза, не дал ему этого сделать.

– Стой смирно, – сказал он.

Хаймек снова бросился – теперь уже к бородачу.

– Они… делают маме больно, – пожаловался он на могильщиков. – Пожалуйста… скажи им… так нельзя.

Еврей спустился с небес на землю, повел плечами и подошел к могиле.

– Ну, что вы, хевре[10], – сказал он укоризненно. – Разве ведут себя так с мертвым… у которого во рту золотой зуб…

Один из могильщиков хмыкнул:

– Во рту? Вот он где теперь.

И он похлопал себя по карману.

Согнувшись и подцепив ком земли, он уже примерился столкнуть его вниз, но бородач перехватил его руку. Затем он сел на землю, спустил ноги в яму и соскользнул вниз. Стоя на дне могилы, он перевернул маму лицом вверх, вытащил из кармана пальто мешочек с землей и подложил в изголовье.

Мальчик вспомнил, что мама любила спать на большой подушке. «Я должен сказать об этом», – подумал он, но бородач уже отряхнул от земли ладони, поднял руки и с помощью могильщиков выбрался наверх. Вниз посыпались комья земли. Каждый их них мальчик провожал взглядом.

Некоторые комья падали у самого маминого лица. «Только бы они не повредили его», – подумал Хаймек.

А земля продолжала падать – безостановочно, беззвучно. И без протеста, покорно принимало ее закутанное в белое тело. Не произнося ни слова, мальчик обратился к могильщикам: «Только пощадите мамино лицо. Дяденьки, пожалуйста… итак у нее все болит из-за зуба, который ей вырвали, чтобы оплатить похороны…»

В это мгновение большой ком земли упал у самой маминой щеки и стриженная голова ее дернулась. В следующую секунду мальчик был уже внизу, рядом со своей мамой, подставляя под комья земли протянутые руки. Так и стоял он, согнувшись, защищая мамино лицо.

Могильщики выдернули его наверх и отвесили оглушительную затрещину.

– Смотри у нас, – сказал один и замахнулся было вторично, но тут за Хаймека заступился бородач.

– Оставьте ребенка, – сказал он, и никто не осмелился с ним спорить. Они оставили его и с еще большей яростью налегли на свои лопаты и кирки. И так продолжалось до тех пор, пока они не сравняли края могилы с землей.

И мама исчезла.

Тут появились старухи. Костлявыми и жилистыми своими руками они стали насыпать над могилой холмик, пришлепывая рыхлую землю ладонями. Присев рядом, Хаймек начал делать то же самое. В какой-то момент он снова вернулся в далекое детство, в летний детский садик, куда мама отвела его перед самой войной. Точно, как сейчас, он засыпал, бывало, песком какого-нибудь жучка. Засыпал, но знал при этом, что это всего лишь такая игра, и через какое-то время жучок невредимым выберется из-под песчаного холмика: сначала покажутся его передние лапки, судорожно ища, за что бы им зацепиться, потом на помощь лапкам выглянет голова… и так будет продолжаться довольно долго – до тех пор, пока упорство не возьмет верх и насекомое, все целиком, не выберется на свет божий. Выберется, отряхнется и медленно не зашагает, оставляя за собой дорожку из черных точек.

Хаймек сидел у могильного холмика и терпеливо ждал.

Кто-то окликнул его по имени.

Не оборачиваясь, он приложил палец к губам и сказал:

– Ш-ш-ш… Она скоро выйдет.

Руки бородача приподняли его и поставили на ноги.

– Прочитай по своей матери каддиш[11], сынок…

Взгляд Хаймека проделал путь от бородача до могильного холмика и обратно. Он задумался. Что-то здесь было не так.

– Прочитай каддиш, Хаим, – чуть более резко сказал чернобородый еврей. – Ведь это твоя мать умерла.

– Это нечестно, – сказал мальчик. – Так не играют. Они засыпали ей землей все лицо. Как она сможет теперь выбраться обратно? И вообще… нельзя сыпать так много земли на голову. Ведь она может там задохнуться…

Положив мальчику руки на плечи, большой еврей встряхнул его и повторил:

– Прочти каддиш…

– Они забросали ей лицо грязью, – чуть не плача, протестовал Хаймек. – И подушечку положили маленькую-премаленькую.

Огромные ладони чернобородого мужчины стали ласково гладить голову мальчика, его лицо и плечи. Непривычно мягкий голос попросил:

– Ради твоей мамы, сынок. Еврей не может попасть на небо без поминальной молитвы. Пожалуйста, прочитай каддиш…

Но все было напрасно. Казалось, мальчик не понимал того, что ему говорили. Он продолжал бормотать: «Так не честно… так не играют… они засыпали ей голову…»

Тогда бородач убрал свои ладони с плеч Хаймека, отступил от края могилы и трижды топнул по тому месту, где стоял. Потом отхаркнул, прочистил горло, сплюнул на ладони и затянул:

– Йитгадаль ве-йиткадаш… шмей раба[12]…

Услышав эти слова, Хаймек затрепетал всем телом. Он знал эти слова. И всегда они вызывали в нем трепет. Сейчас они отдались у него в голове громовым эхом. Сколько раз уже в его короткой жизни слышал он величественное: «Йитгадаль ве-йиткадаш», и всегда эти слова вызывали в нем благоговение. Равно как и люди, читающие каддиш, поминальную молитву. Ему казалось, что в эти минуты люди напрямую общались со Всевышним, разговаривая с Ним на особом, понятном Богу языке. И Хаймек, не прилагая к этому никаких усилий, вспомнил, что идет следом за первой фразой. И тут же высокий и чистый голос бородача вознесся к тусклому небу:

– Йеѓэ шмей раба меворах ле-олам у-ле-ольмей ольмая[13]…

Как и те, кого мальчик видел раньше, бородач, закрыв глаза, раскачивался всем телом, возвещая всему миру о том, что все мы – сироты на этой земле.

Как Хаймек.

Который был отныне круглым сиротой.

– Йеѓэ шлама раба мин шмая[14], – просил Всевышнего огромный еврей. Небо отвечало ему лишь новыми потоками дождя.

Молитва все тянулась и тянулась. Хаймек смотрел на мокрую, черную, дергающуюся бороду. Ему показалось вдруг, что именно там, в бороде, скрываются все слова заупокойной молитвы, выскакивая прямо в рот бородачу.

А небеса разверзлись, грозя земле новым потопом. Четверо носильщиков подняли над головами пустой ящик и стояли так, терпеливо ожидая, пока бородач произнесет последние слова каддиша. Струи дождя вымочили мальчика до нитки, и он, словно очнувшись от сна, задрал голову и стал глотать дождевую воду; при этом ему казалось, что он стоит в воде по грудь. Стоя так, с закрытыми глазами, он шептал: «Ну, давай… еще, еще сильней!» Казалось, еще немного – и потоки воды просто смоют его с поверхности земли, закружат и понесут, как щепку, в неведомую даль, туда, где сухо, тепло и чисто. Туда, где мама найдет его и как некогда, погладит по голове…

Последние слова каддиша звучали все более и более неразборчиво. Может быть из-за того, что доносились они тоже из-под ящика, куда переместился бородач, и в котором часом раньше лежала мама. Сейчас он спасал от неистовства стихий нескольких евреев, державших его над собой на вытянутых руках.

Глава шестая

1

Мальчик стоит у входа в чайхану. Он стоит и ждет, что человек, сидящий на ковре у входа, бросит ему кусок лепешки, лежащей у его ног. Из чайханы доносится до мальчика сводящий его с ума запах разнообразной еды. Люди, сидящие в чайхане непрерывно что-то едят, запивая еду чаем с лепешками. Они едят супы – харчо и лагман, а также шурпу, они едят шашлык и люля-кебаб… Много чего они едят в этой рыночной чайхане.

Мальчик стоит и ждет.

Он стоит и ждет уже давно, с раннего утра. Посетители входят и выходят. Тот ли мужчина сидит неподалеку от входа, что сидел на этом месте с самого начала? Или может быть совсем, совсем другой?

Все может быть.

Мальчик этого не знает.

Объемистой тенью мелькает в его сознании силуэт чайханщика, подносящего еду самым уважаемым клиентам. Глаза голодного мальчика видят только еду – огромные куски лепешки на подносе. Весь остальной мир видится ему как-то неясно, словно сквозь марлю. Дождется ли он встречного взгляда человека, который одним движением руки может осчастливить его? Что-то подсказывает мальчику, что скорее всего – нет. Ведь он стоит так уже долго… долго. Наверное, правильнее было бы махнуть на все рукой, отправиться на базар и там найти Ваню. Но… запах пищи… вот здесь, совсем рядом. Он действовал, как гипноз. Даже черный раструб уличного громкоговорителя, закрепленный на столбе, начавший неожиданно вещать торжественным дикторским голосом об оглушительной победе советских войск в далеком Сталинграде с подробным перечислением количества пленных и захваченных трофеев не заставил мальчика сдвинуться с места, поскольку никакого отношения к еде не имел. От голода мальчик опух и ослаб, и вздувшийся грязный живот, просвечивавший сквозь дырявую одежду, делал его похожим скорее всего на мешок с ветошью, чем на человеческое существо.