Последняя стража - Шамай Голан

И тут уж он забыл обо всем – и о труте с огнивом, и о папиросе, торчащей изо рта у милиционера и обо все остальном на свете – обо всем, кроме огня, которым пылало его ухо в руке большого мужчины в милицейской форме.

В какой-то момент Хаймек понял, что ухо у него оторвалось и висит где-то в воздухе. Удивительной была при этом его мысль – разве оторванное ухо может причинять такую боль? Нет. А его ухо болело… и еще как болело. Так может быть ухо все-таки не оторвалось?

Через какое-то время, показавшееся Хаймеку вечностью, милиционер отпустил несчастное ухо. Отпустил для того лишь, чтобы прикурить. От зажигалки, сделанной умельцами из винтовочного патрона. После чего жестом подозвал к себе мальчика.

«Сейчас – подумал, холодея, Хаймек. – Вот сейчас он ударит меня. Пусть бьет… только бы не по лицу». Потому что, вспомнил он предостережения мамы, у него очень чувствительный нос – чуть что, и у него из носа долго текла кровь. Если крови вытечет много, думал он дальше, весь сжавшись, он может заболеть. Или даже умереть. Так что пусть он ударит меня в живот. Нет, и в живот тоже плохо. Там, внутри, что-то очень важное, пусть ударит его по заду. Хотя и по заду (он знал это) тоже очень больно. Это очень чувствительное место – зад. Очень нежное.

У него, у Хаймека, во всяком случае.

А вдруг… а вдруг этот человек вообще не будет его бить?

Мысль была невероятная. С чего бы это милиционер не стал его бить? Что-то не слыхал он о подобном. Обратное же было всем известно: на то и милиция, чтобы тебе дали там, как следует».

Милиционер терпеливо ждал.

Хаймек приближался к нему маленькими шажками, думая непрерывно о том, насколько чувствительны к побоям все участки его небольшого тела.

– Как тебя зовут? – прогремел над ним грозный голос.

Мальчик задрожал. На языке у него вертелись умоляющие слова: «Дяденька… только не бей по лицу (и по животу… по спине и по заду…)»

Механически он ответил:

– Меня зовут Хаим. Хаим Онгейм.

– Где живешь?

Мальчик ткнул пальцем туда, где по его представлению вполне могла находиться развалюха, стоявшая рядом с арыком, из которого он каждый день приносил домой воду.

– На улице Ясной, что ли, – предположил участковый, знавший где обычно селятся беженцы. Это были трущобы, «шанхай», скопище жалких глинобитных лачуг.

Хаймек вовсе не был уверен в том, что его грязная, безликая и унылая улица называется Ясной. Более того, ему припоминалось что-то иное. Но он изо всех сил закивал головой.

– Да, – сказал он с энтузиазмом. – На улице Ясной. Там…

«Пока этот дядька говорит, пока он меня спрашивает… все равно о чем, он меня не будет бить, – вот о чем лихорадочно думал мальчик. – Пусть спрашивает, о чем хочет. Я буду рассказывать ему обо всем. Я должен говорить, говорить, говорить, говорить. Даже если он замолчит, я все равно буду говорить. Я придумаю что-нибудь интересное, такое, что он будет слушать меня, раскрыв рот…»

Но пока что рот раскрыл он сам, и это совпало с сизым дымом, который, словно дракон из сказки, выдохнул из себя милиционер. Хаймек хотел выдавить из своих легких эту немыслимую и крепчайшую гадость – и не смог, задохнувшись в мучительном кашле. Кто курил самосад-махорку военной поры, не удивится этому, как и не забудет до самой смерти. У Хаймека впечатление было такое, словно кто-то схватил его за горло и начал безжалостно душить. Он кашлял и плакал. Но даже и в такой ситуации, корчась, задыхаясь и мучаясь, мальчик думал об одном: он готов вытерпеть все, только чтоб избежать побоев. И он продолжал мужественно умирать на глазах удивленного представителя власти, причем делал это столь натурально, что милиционер в конце концов не на шутку встревожился. Он грузно поднялся со стула, вышел в коридор и вскоре вернулся с кружкой воды, которую всунул Хаймеку в руку. При этом он почувствовал, что щуплое тело мальчика бьет лихорадочная дрожь.

– Да не бойся ты, – сказал участковый, чуть расстроясь, и положил свою огромную ладонь на голову Хаймеку. – Чего трясешься? Ничего плохого я тебе не сделаю. Ну? Пей спокойно.

Хаймек пил, проливая воду на грудь. При последних словах он замер, а потом невероятным усилием воли заставил себя поднять на участкового глаза.

– И бить… не будете?

Участковый хрюкнул от удивления.

– Бить? – сказал он. – Да на тебя таракан свалится, и ты помер.

Хаймек вспомнил страшные рассказы Ваниных «ребят».

– И… в карцер… меня не бросите?

– Ку-да-аа?

– В карцер. Там, где эти… мыши… и они начнут меня укусывать…

Участковый от души загрохотал смехом и снял норовившую свалиться форменную фуражку, под которой обнаружилась обширная лысина, по бокам которой вились остатки некогда кудрявых волос. Здесь Хаймек чуть-чуть успокоился, решив, что человек, у которого такая гладкая и сверкающая голова, просто не станет ни с того ни с сего бить маленького мальчика . Ни по животу, ни даже по заду. Но вспомнив про распухшее и до сих пор пылавшее ухо, на всякий случай отодвинулся подальше от стула.

Милиционер заметил это.

– Ладно, не сердись, – сказал он добродушно. – Больше твое ухо тоже не трону. Что, очень больно?

– М-м-м, – сказал Хаймек.

Внезапно участковый поднялся, надел фуражку и, одернув гимнастерку, коротко бросил, приняв какое-то решение:

– Ну, значит, так… Хаим Онгейм. Считаю до трех. Если на счете «три» ты не исчезнешь отсюда – точно брошу тебя в карцер, и пусть тогда голодные мыши сами разбираются с тобой. Р-р-р-аз!…

До трех ему считать не пришлось.

Глава пятая

1

В тот день Хаймек не пошел на базар. Мама попросила его посидеть с ней. Вот он и остался. Сел рядом с ней и сидит.

Сидеть рядом с мамой ему неприятно – такой от нее идет запах. Временами он даже спрашивал себя, а мама ли это? Она казалась ему совсем незнакомой, совсем чужой женщиной. Эта женщина с коричневой сморщенной кожей ему незнакома. Только глаза ее он узнает – огромные, ввалившиеся. Этими глазами она и смотрит на мальчика. На него и сквозь него. Это все, что осталось от мамы. Ее взгляд да еще сверкающая искорка, отражаемая золотым зубом. Мальчик смотрит на золотой зуб, и ему кажется, что он видит старого друга.

Сейчас мама открывает пересохшие губы и что-то хрипит. Похоже, она хочет сказать что-то своему сыну. Хочет сообщить что-то важное. Но мальчик слышит только хрип и клокотание.

Мама лежит на боку, она судорожно сучит ногами, словно пытаясь освободиться от невидимых оков. Хаймек смотрит на мамины ноги. Ему стыдно. Мамины ноги обнажены выше колен, и Хаймеку отчетливо видны гнилостные пятна. Это от них исходит такой ужасный запах. Запах разлагающейся плоти. Запах смерти.

Хаймек берет папино пальто и пытается прикрыть им маму, но она ногой отбрасывает его, и снова мальчик не может отвести взгляда от обнаженных ног этой, совсем незнакомой ему женщины. Его мамы.

Он становится рядом с ней на колени.

Ее голова, остриженная наголо и казавшаяся от этого совсем маленькой, и даже какой-то усохшей, сейчас непрерывно терлась о грубую ткань пальто, рот открывался и закрывался, как у пойманной рыбы… и это как и ее изменившийся до неузнаваемости облик повергали Хаймека в ужас. В эту минуту он понял – мама умирает. Какая-то часть его существа даже испытала облегчение от этой простой мысли – он ведь в последнее время часто думал об этом. И, быть может, тайно даже желал? Когда мама умрет, виделось ему, жить станет легче. Не нужно будет приносить каждый день еду. И вообще… со смертью мамы он станет свободным. Таким же, как его друг Ваня. Они смогут проводить вместе столько времени, сколько им захочется, а то и гулять всю ночь напролет.

Он сам испугался этих своих мыслей и посмотрел на маму. Может быть в эту минуту она слышит все, о чем он только думает. Но мама лежала неподвижно. Лежала, вытянувшись, притихнув, и смотрела на Хаймека своими большими, широко раскрытыми глазами… но его она уже не видела. Зрачки ее подернулись полупрозрачной пленкой, челюсть отвисла. Хаймек замер, надеясь, что в самое последнее мгновенье мама скажет ему что-то очень важное. Хоть что-нибудь. Ведь не могла же она уйти из жизни, не сказав ему на прощанье хоть что-то. Оставить его одного…

В проеме двери показалась голова, утонувшая в черной бороде. Возникла и исчезла. Через короткое время бородач вернулся в сопровождении четырех молчаливых носильщиков. Хаймек уже видел их. Многие в эти дни видели их. Это были представители «Хеврат кадиша», еврейского похоронного братства. В свое время они забрали Голду. Они забирали любого еврея, которому довелось умереть в квартале, где расселились, жили, мучались и умирали евреи-беженцы.

А теперь пришла очередь его мамы. Вскочив на ноги, Хаймек громко спросил бородача:

– Куда вы хотите забрать мою маму?

– Тихо, шейгец! – сказал обладатель бороды. – Сиди здесь тихо и жди.

И мальчик остался один. Наступившая тишина давила ему на плечи тяжелее мешка с ячменем. Теперь он уже не думал о свободе. И о Ване он тоже больше не думал. Мама… вот кого ему не хватало. Он потрогал пальцем грубую ткань папиного пальто. Мама! Если бы он сумел вовремя достать для нее чуть-чуть овощей… пусть даже морковку… может быть, тогда она успела бы сказать ему то, что хотела. Но ведь теперь сезон арбузов, мама. Сезон арбузов, понимаешь?