Последняя стража - Шамай Голан

И его ни с кем не нужно будет делить.

На этот раз никакой радости ему эта мысль не принесла. Нет ничего хорошего в том, что его мама его больше не ждет. Конечно, когда любая малость, которую ты приносишь, приходится делить с мамой, тебе самому достается меньше. Но не намного, если уж говорить честно – мама ведь ела так мало, что это можно было и вовсе не считать за еду. Зато как ему было хорошо с ней… как она любила его… как всегда утешала. Вот сейчас, к примеру, если этот прожорливый дядька снова рассердится, раскричится и, вполне возможно, возьмет и отвесит ему пощечину – никто уже на всем белом свете не погладит его пылающую щеку своей прохладной рукой, никто не разгладит его слипшиеся от грязи волосы, никто не шепнет на ухо утешительные, ласковые слова. И никто не станет бороться с полчищами вшей, которые кишат у него в голове и во всех швах его одежды. И уж никто не пришьет аккуратную заплату на расползающуюся рубашку или штаны.

Воспоминания о маме наползали на него одно за другим. Теперь он вспомнил – давно уже мама чувствовала приближение смерти, ту минуту, когда она уйдет из жизни, оставив его одного. «Скоро, скоро, – не раз повторяла она, – скоро настанет мне срок уйти к Ханночке и к папе. Они давно уже ждут меня. А ты, Хаймек, ты должен жить. Должен выжить. И дождаться Мессии. Он придет. Обязательно. На белом осле появится он и поведет тебя с собою в Эрец-Исраэль. Разве папа не говорил тебе об этом? Он говорил и обещал. А сейчас наш папа на небе у Всемогущего, и он попросит о тебе. А теперь иди… дождись моей смерти и постарайся… постарайся попасть в детский дом. Обещай мне, мой мальчик… в детский дом… ты меня слышишь? А когда я сама окажусь там, наверху, я тоже попрошу о тебе. Но ты мне обещай…»

И Хаймек обещал…

Но до этого надо было просто дожить. А для того, чтобы дожить, следовало хоть что-нибудь съесть. Хоть что-нибудь! Мальчик чувствовал, что еще несколько минут… и он просто потеряет сознание. Он вдруг отчетливо понял, что стоя здесь он только теряет понапрасну время. Махнув рукой на все свои расчеты и надежды, он повернулся и из последних сил потащился к арыку.

2

Вода в арыке не отличалась особой чистотой, и в ней водились и мальки и головастики, но Хаймеку было не привыкать пить ее. Делал он это так: складывал ладони корабликом, плотно прижимая пальцы, а потом постепенно опуская их в воду. Если в ямку попадала пыльца, листик или случайно подвернувшийся юркий головастик, Хаймек просто-напросто отжимал один палец, чтобы незваный гость проскользнул обратно, после чего наклонялся и пил из горсти, как из ковшика. Обычно мама говорила ему, что пить арычную воду опасно… но мало ли что она говорила… Да и знать этого, по мнению мальчика, она никак не могла, поскольку почти совсем не ходила – только лежала без сил, не отводя голодного взора от тропы, в ожидании той минуты, когда мальчик вернется и принесет что-нибудь съедобное. По большей части он и приносил, в том числе и подобранное на дне арыка – то несколько косточек сливы, из которых можно было добыть ядрышки, то огрызок огурца, а однажды даже едва надкусанное яблоко. Надеялся ли он найти что-нибудь съедобное и на этот раз? Скорее всего нет. Но он очень хотел пить. Есть, конечно, он хотел тоже… всегда… но сегодня он рассчитывал поесть чуть позже…когда посетители чайханы начнут расходиться. Ведь не могло же быть так, чтобы они съели все, до последней крошки. И на пол обязательно хоть что-нибудь, да упадет. Надо только дотерпеть, набраться терпения. На сидевшего неподалеку от входа мужчину с тонкими усиками Хаймек уже почти не надеялся, но на всякий случай поглядел, не ушел ли тот. Если ушел – нужно тут же вернуться за объедками – таких, как он любителей поживиться было вокруг сколько угодно.

Ступни у мальчика пылали, обожженные плавящимся асфальтом тротуара, глаза заливал липкий пот, язык ворочался во рту, как сухая тряпка. Словно сквозь пелену, видел Хаймек ветвистое тутовое дерево, растущее на самой кромке арыка – то самое, в тени которого в недавние времена частенько встречался он со своим закадычным другом Ваней.

Но сейчас Вани с ним не было.

Опустив ноги в холодную воду, мальчик, как во сне, побрел по дну арыка. Заметив место, где вода, отстоявшись, казалась ему почище, Хаймек наклонился и стал пить, делая большие глотки и не думая о последствиях. Грязь вокруг его ног поднялась и осела. Он пил не так, как всегда. Сейчас он пил, как не пьет даже животное, погружая в воду и губы, и нос, все лицо и едва ли не голову. Если бы в эту минуту ему случилось вместе с водой проглотить малька или головастика, он сделал бы это, не моргнув глазом. Не исключено даже, что в глубине души он надеялся на нечто подобное, чтобы хоть как-то утолить непрерывно терзавший его голод.

– Эй! – услышал он возглас.

Хаймек поднял глаза и увидел Ваню. Ваня сидел в тени того самого тутового дерева, грыз семечки и непрерывно сплевывал в воду подсолнечную шелуху. Ваня смотрел на Хаймека, и в глазах его мальчик видел вопрос. Они расстались сегодня утром – на базаре, поскольку именно с этого дня Хаймек принял решение, что отныне будет добывать себе пропитание собственными силами.,– Эй! – снова позвал его Ваня.

Хаймек вытащил ноги из грязи, сел на берегу арыка и снова опустил ступни в воду. Ваня спросил:

– Ну как? Есть добыча?

Хаймек покачал головой.

– Помощь нужна?

– Нет, я сам, – сказал Хаймек и хотел уже было отправиться в обратный путь… но холодная вода так успокаивала горевшие огнем ноги…

Ваня без слов вернулся под сень огромной шелковицы, ни на секунду не переставая лузгать семечки, а Хаймек вытащил из воды одну ногу и стал внимательно разглядывать ее. Большой палец поразил его тем, что был совершенно не похож на все остальные. «Он похож на человека, который в один присест сожрал целую буханку хлеба, – подумал мальчик. – Самый настоящий «кулак» – подумал он дальше, вспомнив выражение, слышанное в Сибири. В противоположность большому, мизинец был совсем крохотным и стыдливо терялся за остальными тремя. Исполнившись жалости, Хаймек освободил крошку из-под собратьев и бережно расправил его. Мизинец показался ему похожим на него самого. Вот и сам он, Хаймек, тоже выглядит так – маленьким, сморщенным и никому не нужным. Он окинул взглядом рванину, в которую был одет, посмотрел на выпуклый грязный живот, высвечивавший сквозь дыры, потрогал свои сожженные щеки…

– Ну, так как дела?

Ваня стоял у него за спиной и смотрел на него сверху вниз.

– Никак, – признал Хаймек, распрямляя спину. – Никак…

– Ну так идем на базар?

Вытащив из воды вторую ногу, Хаймек думал. Его раздирали сомнения. Ване он сказал:

– Мне… мне нужно… Мне нужно вернуться к чайхане. Там… там есть человек… один человек… он обещал мне дать хлеба. Много хлеба. Нам с тобой хватит… хватит надолго. Потому что он обещал принести хлеба… вот столько…

И Хаймек широко развел руками. Ваня все понял.

– Ладно, – сказал он, не дослушав. – Я иду на базар. Там привезли арбузы.

– И мне… тоже… пора, – важно, как только мог, подхватил Хаймек, поднимаясь. – Мы договорились… а этот дядька… этот человек очень сердится, если приходится ждать…

Ваня слушал, насмешливо щурясь, и Хаймек тогда добавил:

– Знаешь, давай как сделаем? Давай, сделаем мену. Ты мне притащишь арбуз, а я принесу весь хлеб. И… нажремся, как буржуи. Хлеб с арбузом, а? Согласен?

– Согласен, – бросил через плечо Ваня и исчез.

А Хаймек потащился обратно. Было жарко. Настолько, что у деревьев повисли листья. Из сточной канавы несло немыслимой вонью, так что Хаймек предпочел перепрыгнуть через нее, чуть при этом не наступив на разомлевшую в тени кустарника большую собаку. Недовольный вторжением пес сделал вялую попытку погнаться за мальчиком, но воздействие жары оказалось сильнее, и он снова рухнул в пыль. Вокруг не было ни души. Казалось, что весь квартал либо вымер, либо спит. Но Хаймек знал правду – все ушли на рынок. Ибо там и только там была жизнь. Все люди, усвоил уже мальчик, делятся на три категории: одним есть, что продать, другим есть, на что купить, а третьи надеются на удачу. На то, что им подадут или что удастся украсть. Это были такие, как он или как Ваня. Ваня был уверен, что только на базаре можно выжить и звал Хаймека с собой. Сегодня он, Хаймек, гордо отказался. А завтра? Вполне может быть, что завтра придется согласиться. И тогда, чувствовал он, ему конец. Тогда он пропал. Проклятый город! Проклятая земля Ташкент! Здесь можно выжить, только воруя или протягивая руку. «Ташкент – город хлебный», – любил говорить папа. Как бы не так. Хлебный… как же… А папа… сказал, а сам ушел. И мама ушла. Что ему делать теперь? Он не знал. Можно было попробовать украсть что-нибудь. Можно научиться клянчить. Рано или поздно, пойдя этим путем, он окажется в милиции… потом в детской колонии. И его выгонят даже из той развалюхи, где они жили с мамой. Что делать… что ему делать? Мама все время говорила ему про детский дом… утверждая, что дети там спят на кроватях и что там кормят. Мама, скажи мне – это на самом деле так… такое может быть? Это правда, мама? Боже, я совсем забыл про хлеб. Я наобещал ведь Ване, что принесу хлеба… много хлеба. Ваня-то арбуз принесет, но откуда возьмется хлеб? А так здорово было бы попробовать – хлеб и арбуз, арбуз и хлеб… Увы, понимал Хаймек, это были мечты. Только мечты. И вряд ли мечты осуществимые. Ведь даже перед войной у Хаймека никогда не было возможности вдоволь полакомиться такой замечательной вещью, как хлеб с арбузом…