Избранное - Ник Хоакин

— Да, вероятно, вы правы.

— Бедный падре Тони — вы не должны винить себя. У вас были добрые намерения. Может быть, вы даже убедили ее. Может быть, истина открылась ей на пути к вам.

— Тогда почему же она не приехала? Почему пронеслась мимо?

— Потому что мы не всегда можем остановиться, когда нам этого хочется. Когда-то и я предприняла такое же путешествие… А может быть, она просто не смогла вынести правды.

— Вот этого-то я и боюсь! — простонал он, прижав ладонь к глазам и отвернувшись.

— Но почему, падре? По-моему, всегда лучше знать правду.

— Теперь я в этом не так уверен, — сказал он, все еще не поворачиваясь к ней. — Мой отец и ваша дочь — они оба отправились на поиски истины, и это погубило их обоих.

Она смотрела на человека в черной сутане, стоявшего в затемненной комнате и медленно покачивавшего склоненной головой. Охваченная жалостью и тревогой, она отбросила плед, встала и подошла к нему.

— Почему-то я думала, падре, — мягко сказала она, положив руку ему на плечо, — что ваше дело — нести людям утешение, а не ставить их в тупик.

— Простите меня, — сказал он, поворачиваясь к ней, — но я сам сейчас в таком смятении, что никому не могу помочь.

— О, мне не надо помогать, я не нуждаюсь в помощи.

— Зато мне она нужна.

— Тогда поплачьте у меня на плече, а придет время, я поплачу на вашем, хотите? И не забывайте — вы обещали прийти по первому моему зову.

— А если будет уже поздно? — спросил он, заглядывая ей в глаза.

— Не смотрите на меня так пристально, — сказала она, пряча лицо у него на груди. — Я знаю, я выгляжу ужасно старой. Но я не чувствую себя старухой, падре, не чувствую даже сейчас. Наверное, мне надо признать, что из-за всего этого моя жизнь подошла к концу. Но я не могу этого сделать, не могу! Поэтому я и не посылала за вами. Нет, я вовсе не чувствую себя сломленной. Да, у меня сердце обливается кровью каждый раз, когда я представляю ее тело в воде, в этот шторм; но в то же время мне хочется надеть шелковое платье, драгоценности и пойти гулять под дождем, мне хочется подставить себя ветру и дождю, мне хочется ощущать себя живой. Поверьте мне, падре: я вовсе не считаю, что для меня все кончено.

Он почувствовал, как ее маленькое тело качнулось к нему, и неуклюже обнял ее.

— Позвольте, я усажу вас в кресло, — сказал он. — Вам лучше сидеть.

Она покачала головой.

— Мне хочется стоять, — прошептала она. — Мне страшно сидеть или лежать. Пожалуйста, позвольте мне постоять минутку рядом с вами, падре. Когда я стою, мне не так страшно.

Смущенный и сбитый с толку, он держал ее в объятиях и отчетливо слышал в тишине вой ветра. Потом с легким тактичным щелчком повернулась дверная ручка, и из спальни вышла, вытаращив глаза, Кикай Валеро.

— О падре Тони! Вы лучше любого доктора — вам удалось поставить нашу пациентку на ноги! Он умеет утешить, как никто другой, верно, Конча? О, нет, падре, не отпускайте ее — обещаю вам, я ничего не скажу в монастыре святого Андрея. Конча, ты замерзла! Может быть, все же ляжешь в постель?

— Нет, нет, не надо. Когда я стою, мне гораздо лучше. Дайте мне покурить, падре. Кто это звонил, Кикай?

— Мой муж. Он сказал, что Мачо в конце концов отказался от поисков. Фидель говорит, что бедняга плакал как ребенок. Они пошли к нам домой переодеться в сухое, но, когда Фидель спустился вниз, Мачо уже не было. Ты о нем не беспокойся, Конча. Скорее всего, он пошел куда-нибудь напиться. Сейчас это ему будет только на пользу. Бедный малый, он так страдает. И еще долго будет страдать. Может быть, пошлем Видалю еще одну телеграмму? Он должен знать, к кому надо обратиться, чтобы нам помогли обыскать всю бухту. Впрочем, сомневаюсь, удастся ли что-нибудь сделать сегодня — такой шторм. А вообще тебе совершенно незачем сидеть здесь и ждать новостей. Умоляю тебя, Конча, поехали ко мне. Я считаю, что в подобных обстоятельствах отель не подходящее место, особенно отель за границей. Я понимаю, почему ты не в состоянии здесь плакать: тут такая казенная обстановка. Но уж у меня дома ты сможешь выплакаться вдоволь.

Падре Тони сказал, что ему пора домой.

Прислонившись к столу и сложив руки на груди, Конча сказала, не вынимая сигареты изо рта:

— Я хочу поехать с падре Тони и побыть возле его отца.

Она вздохнула, погасила сигарету и взяла со стола плащ падре Тони.

— Почему бы вам не взять меня с собой, падре? — продолжила она, помогая ему надеть плащ. — Пожалуйста, возьмите меня с собой!

Кикай Валеро, испугавшись, что на этом ее роль может кончиться, заявила, что подобное желание, конечно, свидетельствует о благородстве и добрых намерениях Кончи, однако в сложившихся обстоятельствах…

Засунув руки в карманы халата, Конча подошла к занавешенному окну.

— Мне хотелось бы быть подле него, — сказала она, помолчав, — потому что уходит последний человек из моего мира и я хочу быть рядом с ним, чтобы попрощаться с героем моего детства.

Она отодвинула тяжелую занавесь: ветер прижимал к стеклу ветку дерева, где-то над крышами полыхнула молния. Вздрогнув от раската грома, она отпустила занавесь и повернулась к двум наблюдавшим за ней людям.

— Но конечно, я не могу позволить себе этого… — сказала она и, снова засунув руки в карманы халата, прислонилась к тяжелым занавесям.

Тусклый свет лампочки очерчивал в темноте ее осунувшееся лицо.

Она поежилась, откинула голову назад и улыбнулась монаху.

— Попрощайтесь с ним за меня, падре Тони. Я должна остаться здесь и ждать.

— И она все еще там, ждет, — сказал падре Тони, — хотя не похоже, чтобы тело нашли сегодня. Когда я уходил, она пошла в спальню одеться. Она сказала, что должна быть наготове. И еще сказала, что ей хочется нарядиться в шелка и надеть драгоценности.

— Как странно она себя ведет в этой ситуации, — заметил Пепе.

— И все-таки я уверен, — продолжал его брат, — что это повлияло на нее гораздо серьезнее, чем она думает или говорит.

— И никаких признаков угрызений совести?

— Как я уже сказал, она ужасно осунулась и совсем без сил.

— Но она отказывается признать себя виновной, признать свою ответственность за случившееся.

— Как она может сказать это вслух? Она даже не осмеливается думать о чем-то подобном, иначе ведь можно сойти с ума, а кроме того, по ее же собственным словам, признать свою вину означает признать, что ее жизнь кончена. А она еще очень хочет жить.

— И поэтому она наряжается в свои дурацкие шелка и драгоценности?

— Совершенно верно. Чтобы доказать себе, что все это, в общем-то, ее не сломило.

— А это и на самом деле так. О, с ней все в порядке: она спокойно дождется, когда тело найдут и похоронят. Потом все друзья в один голос начнут убеждать ее, что она должна держаться мужественно и жить, как раньше. И вскоре все начнут говорить, как она мужественно все перенесла, какой она молодец, что находит в себе силы жить так, будто ничего не случилось. А для нее и действительно ничего не случилось. Уже через неделю она вернется к своим обычным занятиям.

— Сомневаюсь.

— Может быть, ты думаешь, она уйдет в монастырь замаливать грехи?

— Ее, по-моему, мучает мысль, что бог преследует ее.

— Ей следовало бы мучиться другими мыслями, — сказал Пепе Монсон, возмущенно поднимаясь с дивана. — Ей следовало бы думать о том, что ее дочь мертва!

Он сердито оглядел холодную комнату — потертый ковер на полу, два скрещенных флага под портретом генерала Агинальдо, сердце Иисусово на книжной полке между двумя бронзовыми подсвечниками, головы буйволов-тамарао над темными от дождя окнами. Сюда, в эту комнату, два дня назад явилась Конни Эскобар с дикими от ужаса глазами, накрашенная, в черных мехах и черной шляпке, с тускло поблескивавшим жемчугом на шее… Он вновь увидел, как она прошла через комнату к столу, видел, как она села в кресло и наклонилась вперед, тяжело дыша. Она сказала, что бегом поднялась наверх, на четвертый этаж. Когда он сел напротив нее, она стремительно подалась к нему, хватаясь руками в перчатках за край стола. Она сказала: «Умоляю вас — помогите мне, я в отчаянии!» А теперь ее тело плавало где-то в гонконгской бухте, медленно покачиваясь на волнах, и ее беспокойные глаза наконец-то закрылись во сне.

Но почему она пришла сюда? — снова задумался он, стоя посреди холодной комнаты и переводя взгляд со стола, за которым они беседовали в то туманное утро, на дверь в комнату, где умирал отец, а с двери на окна, между которыми на диване согнувшись сидел в черном монашеском одеянии Тони, сжав ладонями голову и уперев локти в колени. Жалость к брату заставила Пепе поспешно отвести глаза, и он опять уставился на стол, где лежал в ожидании отглаженный синий парадный мундир, тот, что был на отце прошлой ночью и в котором его похоронят. Нет, подумал он, поглаживая мундир, молодая беглянка, вынырнувшая из тумана, пришла сюда не случайно. Теперь ее недавнее появление здесь казалось предопределенным — она явилась замкнуть круг, завершить, закончить целую эпоху в истории. Не случайно в тот день в его сознании образ отца слился с образом этой молодой женщины, и сейчас на темной стене эти два лица сливались перед ним в неопределенно улыбавшееся одно.