Избранное - Ник Хоакин

— Если вы думаете, что вам удалось запугать меня…

— Берегитесь, дитя мое, берегитесь. Ваш Биликен подчинил вас себе.

— Нет, я не кончу на костре, я не дойду до шабашей!

— Исповедайтесь, дитя мое! Исповедайтесь и обретите свободу!

— Нет, мне пора идти.

И она встанет, набросит на себя меха, возьмет сумочку и, повернувшись, чтобы бежать, увидит, что странный монах обошел вокруг стола и стоит рядом, загораживая ей дорогу.

— Итак, вы отказываетесь признать свой грех?

— Я отказываюсь признать это грехом.

— И все же вы утверждаете, что сами не знали, что творили.

— Я делала это потому, что я несчастна.

— Но скоро вы будете делать это с удовольствием, дитя мое, и очень охотно.

— Что именно?

— Продолжать обманывать своими выдумками, сеять страх и смущение, подрывать нашу веру в этот мир…

— В таком случае права я, а не мир.

— И вы считаете себя вправе утверждать, что у вас два пупка?

— Я вправе пугать вас, подрывать вашу убогую веру, вашу мнимую самоуверенность, я вправе с помощью моей лжи. открыть вам глаза на всю вашу ложь!

— Сейчас в вас говорит Биликен.

— И он прав, он настоящий, он добрый!

— Мы называем его другим именем.

— Позвольте мне уйти!

— Берегитесь, дитя мое. Вы в большой опасности.

— Нет!

— Вы уже одержимы им.

— Нет! Нет!

— Покайтесь, дитя мое, покайтесь!

Его глаза жгли ее, они надвигались на нее, словно оторвавшись от его лица, неотвратимо приближались, становились все больше и ярче, постепенно преображаясь в две огромные луны, топившие ее в слепящем свете, и требовали: «Покайся! Покайся! Покайся!»

— Нет, нет и нет! — воскликнула она и увидела, как глаза превращаются в два фонаря на столбе возле развилки, откуда одна дорога кругами поднималась на вершину скалы, а другая — шла к подножию утеса. Прямо перед ней высилась вершина утеса — монастырь теперь не был виден — и стоял столб с двумя фонарями. Табличка на скале гласила: «Утес Святого Креста». Справа она увидела темную пасть узкого каньона — оттуда ей в лицо дышал холодный ветер.

— Нет, нет и нет! — воскликнула она еще раз и судорожно вцепилась в руль.

«Ягуар» взревел, рванулся вперед, проскочил мимо столба, помчался наверх по голой дороге, вившейся вокруг скалы, к чуть светлевшему небу, к сиянию, видневшемуся за последним поворотом.

Ужас переполнял все ее существо, машина обогнула вершину скалы, и она отчетливо ощутила соленый запах моря, пространство с ревом уносилось назад, словно сдуваемое ветром, навстречу несся шум прибоя; отдаленный свет приближался, и она почувствовала его на своем лице, когда вырвалась из темноты, и дорога, до этого стеной стоявшая между ней и светом, вдруг исчезла, словно растворилась в сиянии, в величии откровения; и вот он, источник света — полная луна, огромная и чистая, висевшая прямо за краем скалы и ждавшая ее, заняв всю ширину дороги; она все неслась, ослепленная, завороженная и загипнотизированная этим светом, в самый центр диска, в блистающий холодный покой, уже заполнивший ее настолько, что она еле слышала рев моря и лишь смутно догадывалась, что в долинах внизу началось движение, что ночь проснулась, мир ожил и приветствует жизнь: до нее долетали снизу веселый гомон, свистки, взрывы фейерверка, звуки гонга, невнятный гул человеческих голосов — хор обитателей того мира, что там, далеко внизу, тоже был очарован и загипнотизирован холодным светом и салютовал взошедшей луне шумом и огнями, запускал в небо столько пламенных, искрящихся радуг, что ей почудилось, будто земля занялась пожаром; она видела, как всплески пламени раскалывают темноту, и продолжала нестись к обрыву, к огромной полной луне, которая, казалось, висела уже прямо перед ее лицом, но тем не менее по-прежнему придвигалась все ближе и ближе — ее сотряс удар, толчок бросил ее вперед, машина перескочила через бордюр, и она ощутила чудесное состояние невесомости, потому что теперь неслась по воздуху, готовая вонзиться в луну; она уже вся была в ее свете, и сияющая кривизна была совсем рядом; ее окружало холодное сияние, и она вытянула руки, чтобы коснуться его, но почувствовала, что проваливается, почувствовала, что «ягуар» летит вниз, и увидела мчавшуюся навстречу черную воду моря; машина со скрежетом ударилась о камни и опять подпрыгнула, подняв ее наверх и снова предлагая ее в дар луне, — и тут раздался взрыв, вспыхнуло жаркое пламя, яркий свет и огонь разлились кругом, огонь охватил ее; в одежде, сотканной из огня, в огненном венце, окруженная огненным ореолом, она поднялась на крыльях огня, на колеснице огня и, преображенная, понеслась ввысь; она была приветствующей полную луну ракетой, россыпью фейерверка, шутихами, с веселым треском взрывавшимися в воздухе: она была огнем, благословенным огнем, очищающим первоэлементом, элементом света; она ярко пылала, радостно пылала между луною и морем.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ДОКТОР МОНСОН

Кикай Валеро первая узнала о происшедшем. Уже в четыре утра, набросив плащ прямо поверх пижамы, она гнала машину сквозь усиливающийся дождь через весь Гонконг, «чтобы подготовить Кончу Видаль к худшему». Сгоревший остов «ягуара» нашли среди прибрежных скал, валявшиеся поодаль шляпка и сумочка помогли установить личность погибшей, но тело обнаружено не было — вероятно, его унесло в море штормом и отливом. Обследовав содержимое сумочки, полиция пошла сразу по двум следам, и оба привели к дверям Кикай Валеро: во-первых, именно она продала «ягуар» приятельнице, а во-вторых, Мачо Эскобар оставил в отеле записку, что его можно найти через Кикай Валеро.

Кикай не в первый раз оказалась в самом центре трагедии, случившейся с ее друзьями. И право, она бы очень рассердилась на своих друзей, если бы те попали в трагическую ситуацию, когда ее не было поблизости. Но поскольку Кикай была почти вездесуща и знала всех и вся, она обычно первой — уж такая у меня судьба, говаривала она, — узнавала и приносила плохие вести, первой готовила кого-нибудь к худшему. Практически первая «эмансипе» в Маниле, именно она приучила целое поколение родителей не ужасаться при виде дочерей, остриженных под мальчиков, в коротких юбках и с накрашенными губами, и удовлетворение от услуги, которую она оказала своей стране и своему народу, никогда не покидало ее. Даже теперь, в сорок с лишним лет, маленькая и почти квадратная, с увядшей оливковой кожей, она по-прежнему держала себя как в дни своей триумфальной юности и все еще вела себя как героиня, проложившая дорогу моде в двадцатых годах, которой следовала до сих пор: короткая стрижка, накрашенные сердечком губки, густые ресницы, обрамлявшие удивленно раскрытые, насмешливые глаза. Но теперь она насмешливо таращила глаза только в тех частях земного шара, которые по несчастью отставали от Манилы в приобщении к благам современной цивилизации. Так, например, говоря о высотном здании (Эспанья билдинг) в Мадриде, она обязательно добавляла: «Этот, как они говорят, небоскреб» или «То, что они называют небоскребом» — и снисходительно улыбалась с видом человека, родившегося под сенью Эмпайр стейт билдинг. И бесполезно было напоминать ей, что сама она выросла в стране, где здание в три этажа уже считается очень высоким. Для нее и людей ее класса американская цивилизация стала неотъемлемой частью их жизни, и они лишь машинально улыбались улыбкой собственников, когда в менее развитых странах народ восхищался такими чудесами, как эскалаторы, пианолы и кинематограф.

В двенадцать часов дня, того дня, который она впоследствии окрестила «днем трагедии Видалей», Кикай Валеро, все еще в пижаме, пила двадцатую чашечку кофе в отеле у Кончи Видаль, когда позвонил падре Тони. Он объяснил, что звонит снизу из холла, сказал, что только что узнал о происшедшем, и спросил, может ли быть чем-либо полезен. Кикай набросила плащ и, прихватив с собой чашку с недопитым кофе, спустилась вниз.

Все утро шел сильный дождь, было темно, и в холле горели люстры. Струйки дождя стекали по стеклам окон, за которыми виднелся пропитанный сыростью город, погруженный во мрак, как подводная лодка; на улице перед отелем мальчики-коридорные встречали с зонтами людей, входивших через главный вход, и с каждым вновь прибывшим врывался и растекался по вестибюлю холод, загоняя постояльцев в их комнаты. Огни люстр и темнота за окнами создавали у Кикай впечатление, что ночь еще не кончилась; позевывая между глотками кофе, она — в пижамных брюках под плащом и в туфлях на высоких каблуках, — уперев руку в бок, обошла сырой неуютный холл и увидела падре Тони. Он стоял за колонной, с его плаща капала вода. Он смотрел в ее сторону, но, кажется, ничего не видел. Ее ноздри настороженно затрепетали. Входная дверь распахнулась, в холл ворвалась новая порция холодного мокрого ветра, и снова несколько человек поднялись с диванов и ушли; но священник неподвижно стоял, ничего не замечая, с болью глядя прямо перед собой, и только нервно сжимал и разжимал кулаки. Кикай поставила чашку на конторку портье и направилась к застывшему в своем отстранении монаху. Она остановилась подле него, он вздрогнул и повернулся к ней.