Избранное - Ник Хоакин

— Кончита, Кончита, девочка моя, не принимай это так близко к сердцу.

Она резко повернулась к нему, и глаза ее сверкнули:

— Почему, папа? Потому что тебе страшно?

— Да, страшно за тебя.

— Нет, ты боишься за себя.

— Ты думаешь — из-за выборов?

— Разве ты не боишься, что я могу повести себя… опрометчиво?

— Мне кажется, ты и так уже ведешь себя очень опрометчиво.

— И поэтому ты сейчас хочешь забрать меня домой, чтобы я перестала мутить воду.

— Я прошу тебя, как дочь, — войди в мое положение.

— Я понимаю, папа, я прекрасно понимаю. Тебе безразлично, где мы и что мы делаем, лишь бы все было тихо, лишь бы не было скандала. Ты готов закрыть глаза на что угодно — лишь бы мы не забывали, что нынешний год — год выборов.

— Нет, девочка, как раз в этом ты ошибаешься. Да, я готов закрыть глаза на что угодно, но не потому, что нынешний год — год выборов, а потому, что я уже слишком стар, чтобы волноваться. Мне важно теперь только одно: сохранить за собой достигнутое.

— Другими словами, тебя не волнует, пострадают ли из-за нас твои достоинство и честь, но мы не смеем лишать тебя твоей власти, твоего положения в обществе.

— Достоинство, честь — я от них давно уже отказался, как и от лошадей. Честь и достоинство, как и лошади, не могли доставить меня к цели с нужной быстротой. А кроме того, честь и достоинство тянули меня совсем не в ту сторону. Мы с тобой, кажется, тоже направляемся в разные стороны. Куда ты стремишься, Кончита? Почему ты вечно сбегаешь?

— Разве ты не знаешь? Я ищу своего отца.

— Но ведь ты не найдешь его в этом твоем китайском храме.

— Где же тогда? В штаб-квартире твоей партии?

Он нахмурился и отвернулся.

— Почему ты так хочешь его найти? — спросил он, помолчав.

Она посмотрела на свои сложенные на коленях руки.

— Потому что я должна знать, кто я. И разве я могу узнать это, если не знаю, откуда я? Когда я была маленькой, когда мы еще жили в старом доме, тогда я знала, вернее, думала, что знала. Там иногда я слышала чей-то голос, передо мной мелькало чье-то лицо. В доме жил еще кто-то — везде были следы его присутствия. Я нашла саблю и старый пистолет, а потом я увидела старую военную форму — она висела возле флага, я обнаружила старые книги и газеты. И тогда я начала создавать в уме образ своего отца. О, он был героем. Но потом я выросла и начала понимать, что говорят люди, что пишут газеты. И теперь я не знаю, кто мой отец: тот ли, из старых газет, или этот — из новых. Но я знаю, что я должна найти его.

Он недовольно усмехнулся.

— Ты не найдешь то, что ищешь, Кончита. Тебе лучше вернуться к своему Биликену и играть с ним в куклы.

У нее расширились глаза.

— Ты там был?

— Да, Кончита. Я знаю, что ты сделала из него — нелепого монстра, постыдное посмешище…

— Но что заставило тебя побывать там?

— Разве ты сама не хотела этого? Разве ты не хотела, чтобы я поехал туда и там увидел, каким ты представляешь себе меня?

— Я вовсе не хотела издеваться над тобой, папа.

— Может быть, ты не издеваешься надо мной и когда сообщаешь всем встречным, что ты тоже монстр? Если это не издевка, то что же?

— Как бы я могла жить в мире зла, если бы не считала и себя злой? И как бы я могла позволить жить другим?

— Но разве мы злы? Нет, не думаю. Когда ты вырастешь…

— Когда я вырасту, когда я вырасту! Мне это говорят всякий раз, когда я что-то для себя открываю. Неужели я должна слышать это всю жизнь? И почему я никогда не чувствую себя достаточно взрослой, чтобы не удивляться тому, что я узнаю?

— Это потому, что ты все принимаешь слишком близко к сердцу и реагируешь чрезмерно бурно, ты…

— Чрезмерно бурно! Папа, ты что… сумасшедший? Или, может быть, это я сошла с ума? Неужели ты потерял способность чувствовать?

— Я потерял способность впадать в ярость.

— И я тоже должна научиться этому?

— Да — научиться принимать вещи такими, какие они есть…

— …и не горячиться по этому поводу.

— Да, и не горячиться.

— Так это и есть «быть взрослой»?

— Послушай, девочка, нельзя всю жизнь тратить на поиски старых сабель и флагов. Тебе нужны герои, а когда ты их не находишь, ты вместо них видишь демонов. Но мы не герои и не демоны. Мы просто люди. И тебе надо научиться принимать нас такими, какие мы есть.

Самолет ревел все громче, и им обоим приходилось повышать голос.

— Но это же еще хуже! — воскликнула она.

— Что? — не расслышал он и наклонился к ней.

— Я говорю — это же еще хуже: принимать вас такими, какими вы кажетесь.

— Потому что тогда выяснится, что мы попросту порочны? — прокричал он.

— Нет, даже не это… Потому что выяснится, что вы просто смешны, просто заурядны…

— Да, я знаю. Твоя мать окажется просто старой глупой бабой, которая все еще гоняется за молодыми людьми, а я — старым ослом, которого она дурачит.

— И ты хочешь, чтобы я воспринимала тебя именно так?

— Может быть, я и в самом деле ничего другого собой не представляю.

— Но в старом доме был еще кто-то!

— Разве ты до сих пор не поняла, что этот «кто-то» всего-навсего Биликен? — крикнул он. — Разве ты не поняла, что он лишь папье-маше, дряхлый шут, идол, списанный за негодностью?

— Что? Я не слышу тебя!

Оглянувшись, она увидела, что люди вскочили с мест и что-то кричат, но из-за рева самолета она не слышала, что именно. В проходе появилась отчаянно жестикулирующая стюардесса. Неожиданно самолет опрокинулся набок, стюардесса пошатнулась, ее швырнуло вперед, огни погасли.

— Кончита!

— Я здесь, внизу, папа.

— Дай мне руку.

Ее оторвало от пола. Самолет нырнул вниз, потом рванулся вверх, потом опять нырнул и опять взмыл — пол колыхался, словно превратился в жидкость.

— Ты не ударилась?

Она отрицательно покачала головой и прижалась к его груди. Он попытался нащупать ремни ее кресла.

— О папа, не отпускай меня! — вскрикнула она, почувствовав, что ее тянет куда-то прочь. Он схватил ее под мышки и приподнял.

— Тебе надо идти, девочка.

— Куда?

— Иди, сядь на свое место. И пристегни ремни.

Ее руки обвили его шею.

— Нет, папа, нет! Позволь мне остаться здесь! Не отпускай меня!

— Так надо, Кончита.

— Но ведь ты сам сказал, что я должна научиться принимать тебя таким, какой ты есть…

— А теперь я говорю тебе, что ты не должна.

— Но… но я не могу, я не имею на это права…

— Наверное, это мы не имели права лишать тебя иллюзий.

— Ах, какое это имеет сейчас значение?

— Огромное. Если твой путь ведет тебя к гибели, иди ей навстречу, но при этом бунтуй. В отличие от меня не теряй способности впадать в ярость. Принимай все близко к сердцу, горячись и огорчайся и не соглашайся признавать нас такими, какие мы есть, — не надо. Даже сейчас! Бунтуй против нас, бунтуй — даже сейчас!

Он оторвал ее руки от себя и вновь попытался приподнять ее.

— О папа, не издевайся надо мной! Я хочу заключить с тобой мир.

— Я не издеваюсь над тобой, Кончита, и ты не должна заключать с нами мир.

Как только он отпустил ее, самолет содрогнулся и рассыпался на множество частей; сверкающие обломки кружились вокруг, а ее нес в пространстве поток воздуха, плотного, холодного и прозрачного, как лед; ветер пронзительно выл, обрушиваясь на нее с такой силой, что она чувствовала, как ее плоть отрывается от костей; барабанные перепонки лопнули со звоном, как крохотные кристаллики, острая боль заставила ее поднять глаза, и она увидела над собой искаженное лицо отца, увидела, как его тело вытягивается, будто резиновая тесьма, становится все тоньше и тоньше, а на лице застывает страшная гримаса и тонкие пальцы конвульсивно сжимаются в предвкушении смерти, ниспосланной воздухом.

Подъем кончился, и теперь перед ней лежала дорога, такая же прямая и ровная, как лучи фар, а небо наверху расчищалось. Справа возвышалась высокая — выше уличных фонарей — стена скалы, слева был обрыв, переходивший в террасы рисовых полей, терявшихся во тьме. Впереди виднелся утес, на котором стоял похожий на улей монастырь, излучавший свет и загораживавший небо, и его яркие окна становились все шире по мере того, как она приближалась.

Дорога тускло блестела в пустой ночи, плоская и широкая, как теннисный корт.

У подножия прилепившегося сбоку утеса стоял столб с двумя фонарями — он отмечал развилку, откуда одна дорога продолжала виться вокруг скалы, а другая шла прямо на утес.

Под светом этих фонарей она свернет на вторую дорогу, проедет сквозь тьму короткого узкого каньона и окажется на вершине утеса, а весь Гонконг засияет у ее ног ожерельем разноцветных огней. Сбавив скорость, она посмотрит вниз на верхушки деревьев, выглядывающие из-за края утеса. «Ягуар» остановится у монастырских ворот, она выйдет из машины и ударит в висевший на воротах колокол; отворится маленькая калитка, и служка проведет ее в комнату для посетителей. Она сбросит меха на кресло, сумочку положит на стол, достанет сигарету, прикурит и, обернувшись на звук шагов, увидит рядом с собой монаха в белой сутане — старого священника с лучистыми глазами.