Беседы об искусстве (сборник) - Огюст Роден

Собор – застежка, которая соединяет все; это суть, устав цивилизации.

Легко разглагольствовать о чуде, еще легче его разрушить…

Вера цивилизовала варваров, которыми мы были когда-то; отвергая ее, мы вновь стали варварами.

Молитвы, которыми начинается месса, журчат, словно вода в купели – очистительная вода. Они читаются ровным тоном, безлико. Как же они загремят, когда вскорости явится Бог!

Маленький певчий: ангельская гармония, соловьиная песнь.

Потом звуки взмывают вверх, чтобы музыкально достичь архитектурного свода. Музыка и архитектура встречаются, пересекаются, сплетаются в изысканных мелодиях.

Наконец, явление высшего Божества.

Троица. Таинство.

Священник говорит теперь более сурово, и ему отвечает весь храм.

Поднимается новая песнь, волнение усиливается: любовь выражает себя выше. Все докатывается до меня равномерно, как далекое движение моря. Антифоны обнажают и подчеркивают тайну. Орган своими приглушенными звуками поддерживает голоса.

Огненные треугольники алтаря говорят:

Аллилуйя!

Сцена открывается.

Ах! Какое наивное величие!

Еще проходят передо мной сумрачные тени, впадины; но церковь уже не страшит, как перед началом богослужения. Это власть молитвы в ее прекрасной строгости. Моя душа уже не мечется. Она усмиряется, словно кентавр, который сам себя обуздывает и сам собою правит.

Голоса замирают от благоговения. Латинская речь, любимый язык.

Издалека до меня доносится голос Евангелия, голос самих этих колонн. Чистые волны женских, детских голосов – голоса маленьких певчих.

И месса продолжается в безмолвии. Потом священник вновь берет слово, и опять я с радостью узнаю звучный язык Рима.

Орган производит короткое смятение. Скопище голосов, захлестнутых огромными вздымающимися волнами. – Ах! Моцарт, вот твои учителя!

Дивное, дорогое моему сердцу искусство! Орган собирает воедино, связует наши разрозненные мысли, потом пронизывает собою все и господствует. А голоса все еще возносятся и рассеиваются. Религиозное исступление, восторг.

Новая вера: Amen! In saecula saeculorum!

Сверхчеловеки, вылепленные молитвой: они молят с мелодиями Адониса. Герион, ревущее в органе чудовище, отвечает на их вопросы.

Великий миг. Византийские ангелы воскуряют фимиам.

Любовь опять отвечает: Credo. Ах! Здесь все – любовь! Орган словно бросает цветы на дорогу. Какая живая чистота!

Стихли последние слоги. Пришли в движение малые колокола. А чудище все ревет. Временами среди рокота раздается нежный голос певчих.

Какое смирение в этом протяжном Amen!

Свод сейчас еще более высок: огромен.

Крещендо. Чистый сверхнебесный голос.

Ах! Да, какое величие в том, чтобы смирить наш дух перед порядком, который может его переустроить! Трогательный лик былого…

Церковь теперь обволакивает, обступает молящихся.

Месса окончена. Остаются лишь драгоценные сосуды и эта глубокая архитектура, где осуществилось бессмертное деяние, акт веры.

Пока богомольцы выходят, орган провожает их всем уверением великих веков. Именно в этот момент включают Баха, Бетховена.

Снопы после жатвы. Тишина. Таинство осуществилось, Бог принесен в жертву – как по Его примеру ежедневно приносятся в жертву гениальные люди, вдохновленные Им.

Высшие творения остались в наших провинциальных городах, которые еще не интернационализированы.

Я предлагаю учредить паломничества ко всем памятникам под открытым небом, которых еще не коснулась реставрация: к церквам, замкам, фонтанам и т. д.

Люди, которые берутся за реставрацию, не понимая французской улыбки, парализуют ее и уродуют.

Почему после реставрации эта резьба по столь мягкому камню стала твердой, как железо? Почему нежность уже не сливается там с силой, как раньше?

Простота – совершенство, холодность – бессилие.

Наша вера оскорблена.

Наш век – кладбище прекрасных веков, создавших Францию, эпитафия былому. Чтобы сотворить эти шедевры, надо было иметь нежную душу: у Франция она была…

Скульптура

Рисунок в скульптуре, с любой стороны, – это воплощение, позволяющее вложить душу в камень. Результат великолепен: вместе с профилями тела это дает и все профили души.

Тот, кто испытал эту систему, не чета другим.

Рисунок – мистическое заклятие линий, улавливающих жизнь!

Эти вещи были известны. Они принадлежат нам, как принадлежали древним, готическим, ренессансным мастерам. Они к нам возвращаются.

Реальность души, которую можно вложить в камень, заключить там на века! Наше желание обладать, укрощать и увековечивать – вот что мы вкладываем в эти глаза, в эти губы, которые вот-вот оживут и заговорят.

Разве не знаем мы географию нашего тела?

Эта грудь навеяна далекими, чуть округлыми склонами. Все опирается на общие формы, которые ссужают друг другу свои линии и вытекают одни из других. Это содружество форм.

Разум наблюдает их соответствие, единство, взвешивает их. Эти соответствия не так далеки, как мы полагаем: ибо мы всё разделили рассудком, не сумев воссоединить.

Эта первейшая форма разума, эта способность к обобщению доступна немногим. Она плохо понятна тому, кто не нашел ее сам.

Нас учат вещам, словно они разделены, и человек оставляет их разделенными. Редки те, кто готов к терпеливому усилию, которое потребно, чтобы собрать их воедино.

Секрет хорошего рисунка – в чувстве этих соответствий: вещи перетекают друг в друга, пронизают друг друга и взаимно проясняются. – Такова жизнь.

Скульптор делает непрерывное описание этих вещей, не теряя чувства их единства.

Пусть не будет швов, пусть все представляется как рисунок, сделанный разом.

Не забывайте, что стиль в рисунке – это единство, достигнутое изучением, а вовсе не каким-то идеальным вдохновением. Одним словом, это терпение, которое и есть скульптура.

Видите эту изливающуюся и все наполняющую своими чарами грацию? Это одухотворенная архитектура XVIII века, чьими украшениями пренебрегают, – несправедливо, ибо этот украшенный стиль сам синтез архитектуры.

Восхитительная приподнятость рельефа словно умножает выпуклости, добиваясь при этом большей простоты. Но эффект был бы иллюзорным, если бы этот «пассаж» не согласовывался со всеми прочими. Рельеф как раз и есть единство, и скульптор всегда будет ошибаться, если не сумеет ограничить этого протея – женщину! Он достигнет единства, вырвет его, лишь делая сумму профилей.

В античном мраморе все выпуклости округляются, углы сглажены. Изгибы подсказаны самими Грациями. Ни у какого другого народа, кроме греков, не было этой жизненной гибкости, этой юности. У Франции были тонкость, остроумие, быть может, ей не хватало этой божественной теплоты, мягкости рельефа. Порой во французской скульптуре случается, что восхитительное бедновато, утонченному не хватает профиля, а невыразимому достоверности; зато чувственное в избытке. – Достоинство формы более строго, более спокойно, оно нормально, как небеса.

Нет жесткости в греческом мраморе, этом образце из образцов. Заполняя пустоты, смягчая лишние, мешающие выступы – поскольку вечная атмосфера в конце концов все равно их обточит, – греческий художник добился такой формы, которая становится частью среды, частью самой этой атмосферы. Он работал с лихорадочным пылом, но трезво и не позволял себе предать природу – скудостью, убогостью, холодностью. Так он осуществил свое бессмертное творение, которое современный художник открывает для себя и постигает с помощью терпеливой учебы, через двадцать лет после того, как увидел впервые, – и тогда он тоже может бросить вызов мрамору и даровать свое творение поэтам.

Лувр. – Форма божественного обнаженного тела! Моя память с чувственным благоговением беспрестанно возвращается к Венере Милосской, кормилице моего разума.

Именно совершенство полированных конечностей приходит мне на ум, когда я думаю об этих просторных залах, украшенных драгоценным мрамором. На всем этом лежит священный отпечаток храма; он сохранился до сих пор. Я узнал ее! Эту величественную нагую фигуру; она очистила меня, наполнила мою жизнь, мою душу и мое искусство, которое будет последним прибежищем моей души, моей последней мыслью.

Рельеф – сила, приобретенная изучением закона солнечных эффектов. Одушевленная таким образом, эта сила становится частью жизни, проникает в произведение, как кровь, чтобы в нем заструилась красота.

Это не мертвое знание, которое можно отбросить и снова взять по собственной воле. Когда традиция – утраченный закон, это надолго: уж мы-то об этом кое-что знаем – мы, кого ужасает современная анархия, кто видит, как рушатся шедевры под кирками идиотов, и кого тиранизирует невежественное большинство.