Беседы об искусстве (сборник) - Огюст Роден

Ни богатейший из трех царей-волхвов, ни царица Савская не были одеты роскошнее, чем этот тюльпан, облаченный в багрец и золото.

Этот тоже багряно-золотой, но в другом сочетании. Не птица ли это с далеких островов? Или это скорее крыло архангела Гавриила?

И почти у всех, как мне кажется, я вижу жест Сафо – бросающий вызов и дарующий. Он сохраняется даже у тех, что поникли, свесив голову. – Похоже также на разноцветные пузыри, застывшие в воздухе.

А вот эти тюльпаны пугают: кроваво-красные, изборожденные золотом, словно живая плоть с содранной кожей прямо на солнце; а те вызывают ощущение не слишком свежего мяса. Столь тонко иззубренные полоски, еще недавно выглядевшие такими красивыми, теперь как гнилой фибрин. Нет больше золотисто-желтого в сердцевине. Ужасная рана, свернувшаяся кровь, кусок падали; это краснота горячечной болезни, сочащаяся слизь… Жалкий цветок, внушающий страх! И однако, он не мертв, это всего лишь перемена, необходимая для оплодотворения. – Не образ ли это нашей собственной смерти?

В некоторых тюльпанах – целый закат, великолепие заходящего солнца.

Между их лепестками различим кровавый крест.

Что касается этого, то он потерял свою форму. Жизнь сохранилась лишь в стебле, на котором грустно повис цветок. Его пестики высовываются из-за лепестков, словно лапы какого-то ящера. Но он еще хранит свой алый блистающий евхаристический цвет, словно лепестки были тщательно начищены. В этом тюльпане – богатство шелков Востока, шелков Генуи.

Зубчатые тюльпаны. Их красно-желтые лепестки словно языки пожара; они вьются местами, производя впечатление пламени, раздуваемого ветром.

Ибо некоторые цветы обжигают. Вот эти – прямо раскаленные. Склонившись из вазы, тюльпаны полыхают в воздухе. Кажется, будто видишь языки пламени, которые вырываются со всех сторон под напором ветра.

А есть цветы, способные сглазить. Не источают ли они некие неуловимые флюиды?

Именно листьям белая ромашка доверила свою красоту. Покуда стебель тянется вверх, лист очерчивает зарубку, потом, выше, две другие, пошире, и каждая из этих зарубок в виде язычка.

Особым листьям выпало счастье окружать бутон, гордость всего растения, уже великолепный своими неровностями и который станет очень красивым в своей простоте цветком.

Похожая на солнце ромашка – это цветок детей и влюбленных. Влюбленная женщина дарит его поэтам, художникам.

В своих направленных вверх листьях она принимает форму ажурной вазы из кованого железа. Склоняясь и увядая, превращается в ветвящийся орнамент. Поникшая, уже готовая опасть, становится похожа на маленькую руку, маленькую лапку со слишком многочисленными, судорожно сжатыми пальчиками. Многие увядшие ромашки – это маленькие ламбрекены[154].

Молодой и свежий этот цветок – восхитительная основа для орнамента. Все декораторы прекрасных времен изучали его. Его лист – французский акант.

Ландыш луговой цветет в то же время, что и первоцвет, потому что красота этих двух цветов уготовила им симметричные места в букете весны.

И тот и другой очень женственны.

Один лесной цветок напоминает байдарку с ее гребцами. Он делает разворот, чтобы вернуться к самому себе.

У этого растения все листья в чернильных пятнах. Мне он не знаком. Может, это цветок школяров? Писарей?

Листочек фиалки в форме сердца.

У дрока крохотные зеленые листочки, похожие на чечевицу; стебель четырехугольный, как церковь Сент-Гюдюль.

Маленький трилистник клевера, только что разглаженный, все равно остается складчатым, как священные облачения.

Одуванчик, щавель: наконечник копья, алебарда.

Синие анютины глазки, их лепестки – риза синего бархата, кремового шелка.

Гроздья сирени так свежи! Они словно предвестье, словно сам образ прекрасной погоды.

Их листья, чуть волнистые из-за рыхлой тени, исполнены мощи.

Гвоздика – цветок Людовика XV. Ее носили в банте домашних туфель. Но уже готические мастера высекали ее там, где арка спускается с небес свода.

Этот одуванчик выставляет напоказ все содержимое своего чрева! Он думает только о продолжении рода.

У незабудки чуть легкомысленный вид; у нее недолгая память, она слишком мала.

Трава: орифламма[155].

На лицевой стороне тутового листа резкие штрихи. Это по преимуществу готический лист; его нередко можно встретить в музее Трокадеро.

Подорожник, «резаная» трава, которую прикладывают к порезам, – копье, подпертое с боков. Его лист похож на пламя.

Раздраженный, налитый кровью глазок анемоны. Я не знаю ничего столь же хватающего за душу, как этот цветок. Тот, что у меня перед глазами, – на пороге старости: весь в мелких морщинках, лепестки растопырены; он вот-вот опадет. Персидская ваза, куда я его поставил, бело-кремово-голубая, послужит ему достойной гробницей. – Его распустившиеся сестры – словно прекрасные круглые витражи.

Этот большой цветок того фиолетового оттенка, который я люблю в некоторых витражах собора Парижской Богоматери, волнует меня, как напоминание, особенно теперь, когда мы оба, и цветок и я, возвращаемся к Богу. Его печальное сердце с черной почкой окружено черным же венчиком; фиолетовые лепестки еще сильнее подчеркивают его черноту – они выставляют витраж на свет. Это вдова.

Все мои цветы здесь, перед моими глазами, отвечают на мой зов.

Вчера я видел в них руки, ладони, профили.

Сегодня они расправляются, словно ветви канделябров, готовые нести свет. Один-единственный, опавший, свешивается, будто мертвая змея.

Разумеется, красота цветов и их движения не выражают мысли, как и наши собственные движения и красота. Но они говорят хором, у них коллективное сознание и общая мысль.

Они внушают нам не терять чувство целого, постоянно раскрывая с пользой для нас свои прелестные подробности.

Все эти цветы, и немало других, и все прочие послужили натурой и скульптору, и витражному мастеру. Пока художник-витражист брал их оттенки, скульптор брал их гармоничные сечения.

• Витражист, ты распял цветы в своих кроваво-красных витражах Страстей Господних.

12

Я говорю в свои последние минуты, желая воскресить, явить воочию минувшие века. Я как дыхание в трубе, усиливающее звук.

Я смиряюсь со смертью этих памятников, как со своей собственной.

Я пишу здесь свое завещание.

Я выражаю законы инстинкта. Они не нуждаются в грамматике, детской няньке.

Эта книга не разбирает собор по косточкам; она показывает его живым, живущим.

Дух на фоне рассудка: прекрасный барельеф.

Рассудок рисует, но форму придает сердце.

Безразличный невежда разрушает прекрасные вещи одним своим взглядом.

Человеку нравится жить у кромки своих грез, и он пренебрегает реальностями – такими прекрасными!

Согбенная старуха поднимает голову и смотрит на меня, потом продолжает подбирать маленькими пучками оставшиеся после жатвы колосья. Я тоже сборщик колосьев, счастливый сборщик колосьев былых времен. Или, скорее, я ученик, старый ученик гордых мастеров былых времен. И сколько бы ни тщился наш век опровергнуть их, как я вижу повсюду, разве уже это – не доказательство их правоты?

Народ обращается к своему истоку! Как я чувствую в себе радость этих творцов, живших века назад, и их плодовитое простодушие! Чувствительные сердца, находившие в искусстве не роскошь, но саму первооснову своей жизни.

Ах! Тайна! Никто ее не любит. Сам-то я не прошу, подобно Гете, «больше света»: не хочу терять даров дивной пещеры, целиком вместившей Тысячу и одну ночь; я останавливаюсь тут.

Чудесная красота покрывает все, как ткань, как эгида.

Нет хаоса в человеческом теле, это образец всего, начало и венец всего.

Основу прекрасных вещей составляют повторение и размеренность. Это закон. Романский и готический стили – его рабы: колонны, стойки перил, распорки, этот резной орнамент…

Балясины и каменные кружева – готические. Позже готический трилистник на тимпане заменят многочисленные картуши.

Кто может верить в прогресс? Время, как и земля, то поднимается, то опускается, неся в круговороте века и век предыдущий, и хорошее и дурное, и дни и ночи. Мы бы давно стали богами, если бы теория неограниченного прогресса была верна.

Мне нравится человеческое усилие, неуклонно возрастающее от регулярных повторов. Это повторное движение – и в боевом порядке, и в колоннах собора, удесятеряющих свою грацию, следуя друг за другом, объединяясь.

С натуры

Изучение природы и великих творений человеческого гения приводят разум к одним и тем же заключениям. Стало быть, несколько слов по поводу живых моделей не будут здесь лишними: они готовят к пониманию скульптуры, как слепок готовит к пониманию архитектуры.

Я вижу, что эта прекрасная особа чувствует, как движется, как зреет вызванная ею мысль, пока в уме художника из ее облика вырисовывается статуя.