Лавина - Макс фон дер Грюн

— Значит, совсем испорчен. Я всегда говорила: цель домашних хозяек сделать своих мужей от них зависимыми. Тогда их господство безгранично.

Она поставила пластинку и была настолько тактична, что надела наушники, легла животом на ковер и дирижировала обеими руками, опершись на локти. Я ничего не слышал, поэтому ее движения казались смешными.

«Если она не уйдет сама, — подумал я, — я выставлю ее за дверь».

Потом я лег рядом с ней. Она повернулась на бок, неподражаемо улыбнулась, сняла наушники и положила их между нами. Теперь я услышал Моцарта.

Когда музыка смолкла, Матильда погладила меня по лицу и сказала:

— Знаешь, Вольфик, я, наверное, опоздала родиться лет на двести. Чудесное было время, когда сочиняли такую музыку.

— Но люди тогда голодали, — возразил я.

— Родилась слишком поздно, но раз уж это так, то я хотела бы умереть в тридцать шесть лет, — сказала Матильда. — А сегодня я пришла только затем, чтобы передать тебе, что вечером члены правления собираются в доме моего отца.

Она поднялась и весело посмотрела на меня сверху вниз.

— Встань, лежа ты смешон… Сегодня вечером горячего не будет, только холодные закуски. Служебная машина заедет за вами и всех соберет. Отец так распорядился, чтобы можно было выпить.

— Почему же ты просто не позвонила?

— Ты не слишком галантен. Думала, ты обрадуешься, если я явлюсь собственной персоной… Шоферу я сказала, чтобы он заехал сюда сегодня вечером. В конце концов, моя квартира уже не засекречена.

— Это было неумно. Шофер станет рассказывать, что позвонил фройляйн Шнайдер, а вышел Вольф. Через пару дней об этом будет знать весь персонал.

— Ну и пусть, — отмахнулась Матильда.

— Я не собираюсь вечно оставаться в твоей квартире. Она для меня слишком фешенебельна, действует расслабляюще, а ты не долго продержишься у отца. А что ты вообще собираешься впредь делать?

— Нашел о чем волноваться! Может, я открою магазин грампластинок или соблазню одного из близнецов, а может, совершу чудовищную глупость.

Мы пили вино и черпали ложками вкуснейший густой овощной суп, который по заказу Матильды доставили из ближайшего итальянского ресторана. Шнайдер, бойко жестикулируя, изображал веселость; его болтливость наводила на мысль, что перед заводом открылось безмятежное будущее. Мы говорили о футболе, немного о политике и много о смысле и бессмысленности забастовок, о холодном лете и об ожидаемом плохом сборе винограда — неисчерпаемая тема, поскольку все мы, за исключением Хётгера, были любителями вина. О заводе и о недавних событиях почти не упоминали. Собственно говоря, мы вели себя как случайно собравшиеся в баре гостиницы люди, боящиеся скуки. Не хватало только неизбежных в таких случаях мужских анекдотов.

Матильда олицетворяла домашнюю хозяйку, внимательную и сдержанную. Она участвовала в разговорах, если только к ней обращались. Адам, сидевший рядом со мной, рисовал в блокноте круги и линии. Иногда он извинялся, говорил, что просто не может жить без работы, что обуревающая его жажда деятельности частенько приводит в ярость его жену. Когда-то на одном заседании он сказал: «Дайте мне хороший мотор, и я пошлю землю на солнце».

Наискосок от меня сидел Хётгер. По его лицу было видно, что он задавался вопросом: что означает это семейное празднество? Он просто отбывал повинность, наш председатель производственного совета, симпатичный, несколько неуклюжий мужчина, который давно постиг все науки и добился своей цели, он был порождением своего профсоюза, который в этой стране всегда заботится о мире и покое.

Разговор все еще продолжался, когда Шнайдер неожиданно посерьезнел.

— Мне жаль Гебхардта, — сказал он, — но отступать не могу, это уже не в моей власти. Он был заслуженный человек, но помочь я ему не могу. Так вот, чтобы вернуться к происшествию на заводском дворе — людей надо защищать! Они еще не так зрелы, как нам бы хотелось, еще живут с сознанием, что работают для одного или нескольких боссов. То, что внушалось на протяжении многих поколений, не искоренишь за одну ночь, мы только начинаем свое дело. Модель открывает для этого возможность. Бог-отец был умным человеком.

Уверенность Шнайдера напугала меня.

Потом он прошелся по гостиной, держа в левой руке бутылку шнапса, в правой — рюмку, но себе ничего не налил.

— Наше предприятие назовут лавиной, — сказал он, — а лавины имеют особенность скатываться вниз. И с нами может однажды такое произойти. Будем трезво смотреть на вещи, господа, мы еще не преодолели вершину. Пустячный повод, вроде этой злобной газетной статьи, может опять все пошатнуть. Нам постоянно грозит опасность, потому что наше предприятие необычно по своей структуре и многим мешает. Малейшая оплошность, и мы пропали. Тогда все набросятся на нас, визжа от радости. Иногда по ночам я отчетливо слышу хохот. Но мы не доставим им этого удовольствия, не будем совершать ошибки. В ближайшее время надо четко распределить обязанности. Если возложить на людей ответственность, то можно уже не беспокоиться об их надежности. Это тоже одна из прописных истин Хайнриха Бёмера. Вот что я еще вспомнил: Бёмер несколько лет лелеял мысль о том, чтобы построить при заводе приличную столовую, с кухней и поваром. У нас есть старое складское помещение, годное только на слом, там можно устроить столовую. Давайте найдем предприимчивую семейную пару, которая займется осуществлением этого проекта и разработает приемлемое меню, чтобы цены на еду и напитки были по карману даже ученикам.

— Хорошая идея, — сказал Хётгер. — Я — за. Но если уж строить, то с размахом, чтобы там поместились все пятьсот человек.

— Полностью разделяю твое мнение, — сказал, улыбаясь, Шнайдер.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Предисловие, как представляется, — это своего рода «инструкция по восприятию» книги, с которой читателю предстоит познакомиться. Нередко — особенно для зарубежных или не слишком широко известных авторов — оно является и «литературной визиткой». Послесловие — это прежде всего беседа с читателем, только что перевернувшим последнюю страницу романа, попытка предугадать его впечатление, поделиться с ним собственными мыслями и чувствами, вызванными книгой, ответить на вопросы, которые могли у него возникнуть.

Макс фон дер Грюн в Советском Союзе хорошо известен — пожалуй, не меньше, чем у себя на родине в ФРГ, и наверняка больше, чем в Западной Европе и в США. Вот уже более 20 лет его романы регулярно переводятся у нас, появляются и в журналах, и отдельными изданиями, обсуждаются, комментируются. «Светляки и пламя», «Люди в двойной ночи», «Жар под золой», «Местами гололед» и другие романы фон дер Грюна давно уже занимают почетное место на полках наших библиотек — публичных и частных.

Еще бы! Макс фон дер Грюн — единственный в ФРГ крупный писатель, которого без каких-либо оговорок и с полным правом можно удостоить эпитета — «рабочий». Несмотря на свою звучную аристократическую фамилию, фон дер Грюн пришел в большую литературу в буквальном смысле слова из угольной шахты. Солдат-десантник на Западном фронте в последние годы войны (фон дер Грюн родился в 1926 г.), он, вернувшись из американского плена, стал простым рабочим, сначала каменщиком, потом шахтером в Руре. В забое проработал долгих 13 лет, хотел стать штейгером, помешала тяжелая травма, полученная во время аварии под землей, переучился на машиниста шахтного электрокара и так и «въехал» на нем в литературу. Редкий на Западе, да и у нас не частый случай, когда одаренный писатель добивается успеха и признания, не имея не только законченного образования, но и каких-либо семейных «корней» в писательской среде. Этот выходец из обедневшего дворянского рода — настоящий рабочий.

Классового сознания Максу фон дер Грюну не занимать. Он с первых же написанных им строк во всеуслышание заявил, что считает капиталистическую систему несправедливой и давно уже созревшей по меньшей мере для радикального переустройства, что сытая и благополучная жизнь в ФРГ — это лишь фасад, а относительно высокий уровень жизни западно-германских тружеников, имеющих работу, но рискующих ее потерять тем быстрей и безвозвратней, чем старше они становятся, отнюдь не избавляет общество от социальных язв. «Заявил» — это, конечно, метафора, литературно-критический штамп, если угодно. Грюн не политик, а писатель-романист, чей голос слышен только тогда, когда читают его книги. А романы фон дер Грюна простые труженики в ФРГ чаще всего читают не отрываясь, на одном дыхании.

Не приходится особо говорить о том, что писатель, прошедший первую политическую школу в «производственном совете» — то есть низовой профсоюзной организации своей шахты, — с самого начала определил и свою политическую позицию: он тяготеет к левому крылу СДПГ, коммунистов не только не чурается, но относится к ним с явной симпатией, считая лишь, что при существующей в ФРГ системе и антикоммунистической заданности общества у них пока нет шансов. Но в основном и главном — в том, что капиталистическая форма собственности бесчеловечна и при всей ее экономической эффективности должна быть коренным образом преобразована, а может, и ликвидирована, — у Грюна с коммунистами нет разногласий. Он убежденный и непоколебимый социалист.