Лавина - Макс фон дер Грюн

Адам и Хётгер кивнули мне с искренней радостью на лицах. Адам казался даже растроганным, так как несколько раз доставал носовой платок. Я был благодарен Шнайдеру за то, что он не упомянул о Матильде. Это была лестная ложь — приписать все заслуги мне. Во всяком случае, ни Матильда, ни я и словом не обмолвились Шнайдеру о том, как она шантажировала близнецов. Мы с ней условились молчать об этом, и можно было быть уверенным, что и близнецы никогда ничего не расскажут.

— А теперь мы со спокойной совестью можем напиться, — сказал Шнайдер, положил письмо на стол и довольно потер ладони. — В ближайшие дни я приглашу членов правления в наш лучший ресторан, к Ленхофу, на праздничный ужин. Такую малость мы можем себе позволить.

Он замолчал, будто мы его перебили, потом стал напряженно прислушиваться к тому, что происходило за окном.

— Ничего не слышите? — спросил он. — Множество людей бегут по двору.

Я подошел к окну и посмотрел вниз: внизу перед входом в заводоуправление полукругом стояла толпа, насколько я мог судить, тут собралась половина персонала. Все они молча смотрели вверх, на меня.

Я уперся обеими руками в подоконник, сзади подошли Шнайдер, Адам и Хётгер. Я отодвинул предохранитель и широко распахнул окно вовнутрь. Когда народ во дворе увидел Шнайдера, раздался чей-то крик:

— Шнайдер, давай вниз!

И тут же многие подхватили хором:

— Шнайдер! Спускайся вниз!

Мне казалось, что их крики, как волны, обрушивались на наши головы. В требовании спуститься звучала угроза.

Шнайдер побледнел. Тем не менее он спокойно взял со стола письмо близнецов, сложил его и спрятал во внутренний карман пиджака.

— Закройте окно и пошли за мной, — приказал он.

Не торопясь, он вышел из кабинета, медленно прошел по коридору, медленно спустился с четвертого этажа. Мы молча следовали за ним. Внизу он открыл внутрь двери флигеля, укрепил их шпингалетами, чтоб не захлопнулись. Потом вышел во двор.

Толпа окружила нас плотным кольцом. Люди смотрели на нас не враждебно, напротив, их лица были вполне дружелюбны. Довольно самоуверенный мужчина лет тридцати, которого я не раз видел раньше, вышел из первого ряда, прямиком направился к Шнайдеру и молча передал ему какую-то газету. Потом он вернулся на прежнее место и какое-то время стоял опустив голову, будто хотел собраться с мыслями. Наконец он рывком поднял голову и сказал громогласно:

— Коллега Шнайдер, мы требуем объяснения. Мы хотим знать, что́ в газетной статье, которую я тебе дал, правда, а что́ нет. Мы убеждены, что правление как раз обсуждало эти вопросы. В статье сказано, что наследники Бёмера после окончания двухгодичного срока обязательно продадут свой пай. Мы хотим знать кому.

Шнайдер сделал движение, будто хотел вернуться обратно. Потом опомнился и ответил:

— Я не знаю, что написано в этой статье, узнал только то, что ты сейчас сказал. Но сегодня вечером я ее прочту. В конце концов, ее напечатала, — насмешливо добавил он, — ведущая экономическая газета страны. И все-таки ни одно газетное сообщение не может быть настолько важным, чтобы его нельзя было прочитать днем позже. Для меня важнее вопрос, почему столько народа скопилось здесь из-за какой-то газетной статьи? В начале нашего пути мы решили четыре раза в год проводить общие собрания коллектива, на которых каждый имеет право, нет, даже сочтет своим долгом взять слово, высказать свои сомнения, недовольство и тому подобное, и правление должно будет дать разъяснение. Кто не придерживается этого правила, тот выражает недоверие руководству. Хуже того, тот не верит в себя и в свою работу на заводе.

— Коллега Шнайдер, — сказал тот, кто передал газету, — но в статье сказано, что наследники продадут свой пай или конкурентам, или, может быть, нам. Но если они продадут нам, то мы не получим ни пфеннига прибыли, потому что нам придется сначала купить этот пай. Такая солидная газета не может все это высосать из пальца.

— Правление только что заседало, — ответил Шнайдер, — и могу вас заверить, что основным пунктом повестки дня было сообщение о том, что сыновья Бёмера не продадут свой пай третьему лицу. Вот у меня письменное подтверждение, — сказал он, достав письмо близнецов из пиджачного кармана и подняв его над головой. — Если они и продадут, то только нам и только тогда, когда у нас будут необходимые деньги. Никто из чужих в наши дела вмешаться не сможет.

— Значит, выплаты прибыли у нас не будет? — спросил тот же мужчина.

— Дорогой коллега, как мы достанем деньги, об этом еще надо будет поговорить, ясно. В ближайшее время правление разработает свои предложения, которые всем нужно будет сначала обсудить, а потом утвердить. Было бы глупо проявлять опрометчивость. Во всяком случае, эта статья доказывает, что все еще действуют силы, которые хотят нас удушить. Нам придется считаться с этим, пока они сами поймут, что мы сильнее. А мы сильнее, потому что зарабатываем прибыль не для других, а для себя.

Шнайдер спустился на три ступеньки и решительно пошел на мужчину, который передал ему газету. Тот посторонился, потом следующий, потом следующий за ним; через образовавшийся проем Шнайдер прошел к воротам и дальше на стоянку к своей машине.

По дороге домой, который не был моим домом, я купил вышеупомянутую экономическую газету и прочел статью. Она была отвратительно злобной; я знал, что, даже если Вагенфур капитулирует, найдутся другие Вагенфуры, которые не оставят нас в покое.

Криста, хоть и с опозданием, сдержала слово. Фирма по перевозке грузов доставила на квартиру Матильды восемь картонных коробок, в которых я обнаружил свое имущество; двое крепких мужчин поставили их одна на другую посреди гостиной, с удивлением осмотрелись, взяли чаевые и, уходя, сказали, что пустые коробки увезут, если я условлюсь с их фирмой о дне и часе.

Когда грузчики ушли, я свалился в кресло и стал рассматривать коробки. С одной стороны, жалкая малость, с другой — слишком много у меня имущества. В этой квартире места для него было маловато. Я утешал себя тем, что здесь лишь временное мое пристанище. Долго я не мог бы жить в такой роскоши, я сомневался также, что Матильда задержится у своего отца и действительно станет ему опорой, какой она хотела быть.

Криста не послала ни одной грязной вещи. Она все выстирала и выгладила; в коробках я обнаружил больше вещей, чем предполагал. В одной из них под рубашками и нижним бельем лежали три мои разбитые фотокамеры. Мне было безразлично, из каких побуждений отправила их Криста — из чувства долга или по злобе.

И вот я, мужчина пятидесяти одного года, стоял перед грудой картонок в квартире, в которой чувствовал себя хорошо только потому, что в ней жила самая очаровательная женщина, какую я только встречал в своей жизни, и размышлял о том, как я сюда попал.

Я опрометчиво упрекнул свою жену в незаконном рождении, упрекнул в том, что причина перевернувших нашу жизнь событий заключена в ней, и не мог признаться, что все это время думал только о Матильде. Сделалась ли жизнь с Кристой для меня слишком душной? Во всяком случае, она была из тех женщин, которые не признают жизни без порядка.

И вдруг я засмеялся, хотя все во мне противилось этому. Я смеялся, сам не зная почему, катался по полу и смеялся, а когда наконец взглянул вверх, то увидел перед собой огромные глаза Матильды.

— Что с тобой, Вольфик? — спросила она.

Я сел на пол и ответил:

— Да нет, ничего. Мне просто хорошо, никогда не было так хорошо.

Это не был сон, Матильда на самом деле стояла рядом.

— Ну, давай разберемся, — сказала она. — Вставай и веди себя, как подобает мужчине твоего возраста.

За несколько минут она навела порядок, разложила мое имущество по шкафам и ящикам. Я был в восхищении, но не отваживался сказать об этом, только заметил:

— Хотя это твоя квартира, Матильда, но это не значит, что ты можешь так просто приходить и уходить, пока я здесь. Я буду платить тебе за аренду, чтобы между нами была полная ясность.

— Не важничай. Кто-то должен о тебе заботиться, а я делаю это из чистого эгоизма. Заводу не нужны люди, которые оплакивают рухнувшую семейную жизнь… На кухне стоит стиральная машина, посудомойка и гладильный автомат. Если твоя жена не совсем тебя испортила, то ты один со всем справишься.

— А где машина, которая разложит за меня вещи и расставит посуду?

— Значит, совсем испорчен. Я всегда говорила: цель домашних хозяек сделать своих мужей от них зависимыми. Тогда их господство безгранично.

Она поставила пластинку и была настолько тактична, что надела наушники, легла животом на ковер и дирижировала обеими руками, опершись на локти. Я ничего не слышал, поэтому ее движения казались смешными.

«Если она не уйдет сама, — подумал я, — я выставлю ее за дверь».

Потом я лег рядом с ней. Она повернулась на бок, неподражаемо улыбнулась, сняла наушники и положила их между нами. Теперь я услышал Моцарта.