Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов

И русский язык станет ярче, если об этом слове узнает каждый школяр! А уж литература точно обогатится — и Державин самолично доказал это, украсив оду «На приобретение Крыма» такой строфой:

Увидя Марс — тоурит брови,Скрежещет и кричит, ярясь:«Как? мир? — и без меня победы?Я вас!..» Но, будучи сраженВдруг с Севера сияньем кротким,Упал с железной колесницы;Его паденье раздалосяВнутрь сердца Зависти — и трость,Водимая умом обширным,Бессмертной пальмой обвилась…

Державин убеждал: симбирский глагол даже с Марсом сочетается на славу! Правда, нашлись критики, убедившие Державина подредактировать «тоурящую» строку. Академики сочли все державинские спорные предложения чудачеством малообразованного поэта. А жаль!

Всё равно в стихах Державин будет козырять то бранными, то жаргонными, то редкостными «провинциальными» словами. Без таких слов невозможно представить и поэзию Пушкина, Дениса Давыдова, Мятлева, не говоря уже о Некрасове…

Вплоть до переезда в Петрозаводск Державин регулярно посещал заседания академии. А в Петрозаводск он отправится не в увеселительную поездку. Академик стал губернатором.

КОГО МЫ НАЗЫВАЕМ БОГ

Между службой у Вяземского и новым назначением Державин получил почти три месяца вольной жизни. Свои финансовые дела он за это время не поправил, зато лиру настроил на безупречный лад.

«Мурза» не культивировал экстатическое отношение к творчеству — «марание стихов», как правило, не становилось для него священнодействием.

А эта тема требовала уединения и покоя. А может быть, не покоя вовсе, но редкостного полёта души. Державин снискал славу поэта-забавника. Но духовная лирика — высшее проявление поэзии. Ломоносов и Сумароков оставили достойные её образцы, но их переложения псалмов всё-таки казались Державину холодноватыми.

Державин накрепко запомнил историю создания этой — заветной — оды:

«Автор первое вдохновение, или мысль, к написанию сей оды получил в 1780 году, быв во дворце у всенощной в Светлое воскресенье, и тогда же, приехав домой, первые строки положил на бумагу; но, будучи занят должностию и разными светскими суетами, сколько ни принимался, не мог окончить оную, написав, однако, в разные времена несколько куплетов. Потом, в 1784 году получив отставку от службы, приступал было к окончанию, но также по городской жизни не мог; беспрестанно, однако, был побуждаем внутренним чувством, и для того, чтоб удовлетворить оное, сказав первой своей жене, что он едет в польские свои деревни для осмотрения оных, поехал и, прибыв в Нарву, оставил свою повозку и людей на постоялом дворе, нанял маленький покой в городке у одной старушки-немки с тем, чтобы она и кушать ему готовила; где, запершись, сочинял оную несколько дней, но не докончив последнего куплета сей оды, что было уже ночью, заснул перед светом; видит во сне, что блещет свет в глазах его, проснулся, и в самом деле, воображение так было разгорячено, что казалось ему, вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слёз из глаз у него; он встал и ту ж минуту, при освещающей лампаде написал последнюю сию строфу, окончив тем, что в самом деле проливал он благодарные слёзы за те понятия, которые ему вперены были».

Вот так — с конспирацией, с видениями ему удалось уединиться и хотя бы на несколько дней без остатка предаться сочинительству…

В этом могучем стихотворении несколько финалов — когда читателю необходимо перевести дух. Читаем:

Твоё созданье я, Создатель!Твоей премудрости я тварь,Источник жизни, благ податель,Душа души моей и Царь!Твоей то правде нужно было,Чтоб смертну бездну преходилоМоё бессмертно бытиё;Чтоб дух мой в смертность облачилсяИ чтоб чрез смерть я возвратился,Отец! — в бессмертие Твоё.

Да это же финальная кульминация! Вот тут бы и задуматься о Божием величестве потрясённому читателю. «Отец! — в бессмертие Твое». Куда выше? Все слова сказаны, продолжать, кажется, невозможно. Но Державин снова поворачивает огромный фрегат оды и направляет его вперёд — дальше, дальше, по волнам и против течения:

Неизъяснимый, Непостижный!Я знаю, что души моейВоображении бессильныИ тени начертать Твоей;Но если славословить должно,То слабым смертным невозможноТебя ничем иным почтить,Как им к Тебе лишь возвышаться,В безмерной разности терятьсяИ благодарны слёзы лить.

Прочитав оду, отложив книгу, мы физически чувствуем: здесь поэт отдал всё, до дна вычерпал эмоции и, обессиленный, рухнул на колени.

Один современный поэт, любящий и понимающий Державина, убеждал меня, что самая последняя строфа здесь — лишняя. Всё уже сказано, она только размазывает финал. Да, Державин нередко допускал «проходные» строфы — из любви к масштабным полотнам. Длиннее — значит, фундаментальнее, а столь необозримая тема достойна непременно длинной, пространной оды. Но здесь заключительная строфа для Державина была ключевой! Он удостоил её на редкость проникновенного комментария — о пролитых слезах, которыми только и можно завершить такую оду.

Нечасто Державин в объяснениях к стихам проговаривался о сокровенном. Он стеснялся припадков вдохновения, боялся показаться юродивым или вертопрахом. А тут вдруг заговорил о высоком, о божественном. Оказывается, молитва отзывается в сердце той самой музыкой, которую чуть позже все подряд многозначительно стали называть вдохновением. У Державина было меньше пиитической гордыни, чем у Соловьёв эпохи литературоцентризма.

Оду «Бог» иногда называют началом классической русской литературы. Крупнейший исследователь поэзии и судьбы Державина Я. К. Грот рапортует о «первом русском произведении, которое стало достоянием всего мира». Трудно говорить о массовом международном успехе русского стихотворения в XVIII веке. Но переводы «божественной» оды сочинялись повсюду. Главным образом они появлялись по инициативе русской стороны…

«Ода „Бог“ считалась лучшею не только из од духовного и нравственного содержания, но и вообще лучшею из всех од Державина. Сам поэт был такого же мнения. Каким мистическим уважением пользовалась в старину эта ода, может служить доказательством нелепая сказка, которую каждый из нас слышал в детстве, будто ода „Бог“ переведена даже на китайский язык и, вышитая шелками на щите, поставлена над кроватью богдыхана», — говорит Белинский.