Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов

Ода получилась крепкая, она не канула в Лету, так и осталась поэтическим портретом сказочного воеводы. Но Потёмкина эти строки не слишком вдохновляли:

Но, муза! вижу ты лукава,Ты хочешь быть пред светом права:Ты Решемысловым лицомВельможей должность представляешь:Конечно, ты своим перомХвалить достоинствы лишь знаешь.

Двусмысленные похвалы! Однако светлейший видел, что перед ним — новая поэзия, явленная миру в «Фелице», и это утешало.

«С Державиным умолкнул голос лести», — напишет Пушкин Бестужеву. Ломоносов, прославляя, поучал. А Державин не только поучал, но и покалывал, нередко даже посмеивался над могущественными властителями и судиями…

Конечно, он воспевал Решемысла, но, по меркам того времени, не слишком назойливо пытался ему угодить. Хотя всесильный властитель мог бы и оценить, например, такие строки:

Без битв, без браней побеждает,Искусство уловлять он знает;Своих, чужих сердца пленит.Я слышу плеск ему сугубый:Он вольность пленникам дарит,Героям шьёт коты да шубы.

«Вольность пленникам» — это крымская история, самая что ни на есть событийная правда. Потёмкин великодушно отпустил тех крымских татар, которые были недовольны приходом русской армии. «Коты да шубы» — это про внимательное отношение Потёмкина к обмундированию. Он, как никто другой, заботился о том, чтобы солдату было тепло и сухо, пёкся о медицине и снабжении. «Наряд солдатский должен быть таков, что встал и готов» — это слова Потёмкина. Умение «побеждать без браней» Потёмкин демонстрировал не раз — в том числе и через несколько лет после издания «Решемысла», под Очаковом. Длительная осада привела к взятию крепости с наименьшими потерями при штурме. Румянцев иронически называл Очаковскую операцию «осадой Трои», Суворов, жаждавший штурма, упражнялся в остроумии: «Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу». Но Потёмкин гнул свою линию: осторожность, предусмотрительность, изматывание противника. Правда, при долгой осаде русская армия несла потери — прежде всего от болезней. Но у Потёмкина своя правда: авантюрный приступ обернулся бы куда более серьёзными потерями. Под Очаковом Потёмкин оправдал авансы, выданные Державиным Решемыслу. Проявил себя как мудрый воевода.

«Решемысл» вышел звучным, энергичным. И всё-таки ода не стала событием. После «Фелицы» от Державина ждали невиданных деликатесов. Да и мы, вспоминая о Потёмкине, редко цитируем «Решемысла». Решемысл — идеальный боярин, он так и остался сказочным персонажем. Другое дело — «Водопад», написанный Державиным после смерти героя. Лучшие стихи о Потёмкине, которого Державин постиг, позабыв личные обиды.

Как бы то ни было, в восприятии большого света Державин «Решемыслом» укрепил свой статус поэта, приближенного к трону, умеющего польстить в утончённом (с виду — наивном) стиле, который так нравится императрице.

Любимым композитором Державина был Бах — и Бахов орган звучит во многих одах поэта. Но игривый стиль «Фелицы» и «Решемысла» скорее напоминает Моцарта — современника наших героев. Потёмкин высоко ценил игривого венского гения. Его музыка — и развлечение, и молитва. В своём современнике и соплеменнике трудно было рассмотреть ровню Моцарту… Правда, и Бах умел шутить.

Поэтическая слава «мурзы» росла, но службишку никто не отменял, а уж от Вяземского поблажек не дождёшься. Несколько лет назад Державин искал дружбы генерал-прокурора, нынче он сделал ставку на другого вершителя судеб — Безбородко. Лучший друг — Львов — стал незаменимым сотрудником влиятельного малоросса. Безбородко мог замолвить за Державина слово перед императрицей, мог и просто выручить деньгами. Так бывало — и Вяземский манёвры Державина примечал с неудовольствием. Уж конечно, генерал-прокурор относился к Безбородко как к выскочке и конкуренту.

Убедившись в монаршием доверии, Державин окончательно осмелел. А тут как раз составлялись табели о государственных доходах на грядущий 1784 год. Ожидалось, что доходы значительно увеличатся по сравнению с предыдущими годами: хотя бы потому, что увеличивался оброк с казённых крестьян. Вяземский настоял, чтобы табель составили на основании прежних, устаревших данных. Державин давно знал, что генерал-прокурор утаивает доходы — чтобы, когда императрице требовались дополнительные средства, эффектно доставать их из рукава как волшебник, как незаменимый финансовый умелец… Императрица дорожила сотрудником, у которого всегда наготове лишняя сотня тысяч — и предпочитала не замечать, что он водит её за нос. Был и другой резон — элементарное воровство. Это ведь целая ироическая эпопея — «как наши деды воровали давным-давно». Без размашистой коррупции Петербург, верно, превратился бы в пустыню.

Получив козыри, Державин пошёл в атаку. Председателем экспедиции, в которой служил Гаврила Романович, был Сергей Вяземский, родственник генерал-прокурора. Державин настоял, чтобы его мнение о составлении новых табелей вписали в журнал. Это объявление войны, не иначе. Державин втихомолку собрал у столоначальников нужные сведения и сказался больным. Дома он аккуратно составил смету на 1784 год и торжественно преподнёс её Вяземскому. Князь не сдержался от издевательских восклицаний: «Вот казначей-то выискался!» Но придраться к табелям Державина не сумел, как ни старался. А доходов оказалось на восемь миллионов больше, чем в 1782 году!

Державин торжествовал! Но трудиться под начальством Вяземского более было невозможно. Он запросился в трёхлетний отпуск, дабы поправить дела и здоровье. И категорически оговорил в письме, что, если отпуск ему не предоставят, — он готов к отставке. Дело затянулось: только в декабре 1783-го Сенат утвердил указ об увольнении Державина, а императрица утвердила отставку только в феврале 1784-го. Тогда Безбородко напомнил ей о Державине — и получил милостивый ответ: «Скажите ему, что я его имею на замечании. Пусть теперь отдохнёт; а как надобно будет, то я его позову».

Во дни размолвок с Вяземским Державину пришла подмога от брата-литератора. Генерал-прокурор угнетал Державина как легкомысленного поэта, а Фонвизин уже во весь голос (правда, под псевдонимом Иван Нельстецов) заступался за литераторов, к которым высокомерно относятся вельможи. Фонвизин, как не раз бывало, нашёл слова хлёсткие и точные: «Они, исповедуя друг другу неведение своё в вещах, которых не ведать стыдно во всяком состоянии, постановили между собою условие: всякое знание, а особливо словесные науки, почитать не иначе как уголовным делом. Вследствие чего учинили они между собою определение, которое, в противность высочайших учреждений, нам, именованным, при открытых дверях не прочитали и без всяких обрядов к действительному иного исполнению нагло приступили. Сие беззаконное определение их состоит, как мы стороною узнали, в нижеследующих пунктах: 1. Всех упражняющихся в словесных науках к делам не употреблять. 2. Всех таковых, при делах уже находящихся, от дел отрешать». Да это же про Державина написано! Осведомлённые современники в этом и не сомневались.