Oпасные мысли - Юрий Орлов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Осенью 1978-го Морозов, а затем Орехов были арестованы. Морозову вначале дали только ссылку, а потом добавили восемь лет лагеря. Орехову сразу дали восемь лагеря, которые он полностью отсидел.
Меня продержали в Лефортове до начала июля. Пара недель ушла на ожидание ответа на кассационную жалобу, которую я составил кое-как: адвокат Шальман передал, что занят, помогая мне не лучшим образом, а я был сыт своим делом выше головы. Еще пара месяцев ушла затем у КГБ на подготовку транспорта; два спокойных для меня месяца, которые я провел в физических расчетах и написал статью по волновой логике. Шальман, наконец, пришел на свидание, но был так напуган, что отказался передать мои научные записи на сохранение Ирине. Когда же Ирине самой неожиданно дали коротенькую встречу со мной перед этапом, я не был подготовлен: бумаг при мне, а, лучше сказать, на мне в тот момент не было. Они так и пропали: два офицера КГБ конфисковали все записи в день отправки.
«Отправка — куда? Куда я выйду отсюда?» — спросил я у начальника Лефортовской тюрьмы. Глупый вопрос. Но я надеялся по ответу понять, как выдвижение на Нобелевскую премию и протесты на западе, о которых говорила Ирина, повлияли на мою судьбу.
«Отсюда выходят только в Сибирь! — ответил он. — Я полагаю, однако, что мы с вами еще встретимся…»
Этап — от Лефортова до Пермского лагеря 35 — занял лишь одну неделю. В столыпинском вагоне меня держали отдельно, но изолировать вовсе от других заключенных было невозможно, они быстро узнали, кого везут. «Орлов! Напиши о нас книгу! Книгу напиши, Орлов!» — кричали из соседних «купе», упакованных так, что люди там сутками стояли, прижатые друг к другу.
Привезя, меня поместили сперва вне зоны, в лагерной больнице, обслуживавшей несколько политзон. Пока что везло: я был сильно простужен. Обычно новичка, больного ли, здорового — неважно — по прибытии совали в штрафной изолятор, чтобы он быстрее приобретал вкус к новой жизни. Но, ожидая решения Нобелевского комитета, чекисты относились ко мне пока осторожно. Помогало также, что я был член-корреспондент Армянской академии. Начальником больницы оказался человек по имени Шелия, который показывал против меня на суде — против разоблачительных документов группы о медицинском обслуживании в лагерях. Теперь он доверительно поведал мне, что сам напросился после института в лагерь, потому что на заключенных, объяснил он, удобнее начинать свою практику в хирургии. Я скоро узнал, что в его небольшой больничке за последний год скончалось от его практики шесть человек.
Я чувствовал себя вполне счастливым во время двухчасовых прогулок по больничному дворику — столько было зелени после Лефортова, а за заборами леса, леса, леса. Местный, 35-го лагеря гебист тоже решил разок погулять со мной по дворику. Его интересовало, что я буду делать с Нобелевской премией. «Ну, вам-то ничего не достанется. Поделю ее между заключенными вашей зоны», — ответил я.
В середине августа меня перевели из больницы в зону и поставили на токарный станок обтачивать плашки для нарезки резьб, 48 часов в неделю. Как и другие политлагеря, Пермский 35-ый состоял из зоны жилой — барачной; зоны рабочей — заводской; и внутренней тюрьмы, где были ПКТ (помещения камерного типа), ШИЗО (штрафные изоляторы) и специальные рабочие камеры. Различные зоны строго изолированы друг от друга заборами и колючими проволоками. Термин «зона» несколько неопределен: то весь лагерь назовут в разговоре зоной («привезли на зону»), то лагерь минус ПКТ-ШИЗО («вышел из ПКТ на зону»). Меня поразила в этом лагере замечательная организация политзаключенных. Многих, по крайней мере имена, я давно знал по самиздату. Удивительно, но несмотря на полную изоляцию, и они знали меня; мы встречались как старые друзья. Преобладали в этой зоне украинские националисты, лидировал среди них определенно Валерий Марченко, не родственник Анатолию Марченко, но также погибший позже в заключении. Почти все они написали отказы от советского гражданства и держались очень твердо. Гебисты ненавидели украинцев, кажется, сильнее всех других политических заключенных. И украинцы, и другие политические помогли мне быстро освоиться с лагерной жизнью. Небольшой, горбатый Пидгородецкий и здоровенный детина Верхоляк, два старых солдата УПА (Украинской повстанческой армии), отсиживавшие свои 25-летние сроки, перешили мне мою черную лагерную форму — куртку, штаны и фуражку — таким образом, что она выглядела даже по-человечески, не так унизительно. Это делалось ими только для друзей.
Меня держали в лагере уже почти месяц, этого было достаточно, чтобы увидеть своими собственными глазами: документы Хельсинкской группы о положении заключенных точны. Я хотел зафиксировать этот факт, а, кроме того, показать те стороны лагерной и тюремной жизни, которые еще не были описаны в наших документах, и предложил моим новым друзьям подготовить Хельсинкский документ о положении заключенных, составленный самими заключенными, причем разных национальностей, представив его к следующей Мадридской Конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе.
Мы сделали это. Украинцы Марченко, Антонюк, Маринович, литовец Плумпа, эстонец Кийренд и я поделили темы. Каждая часть шла за подписями тех, кто ее писал. В преамбуле я обсудил причины огромного числа, от 3 до 5 миллионов, заключенных в СССР, включая принудительных рабочих («химиков»). «Труд этих миллионов современных рабов, — писал я, — кажется дешевым и выгодным, им кормится громадный штат Министерства внутренних дел, однако, в действительности, государство проигрывает, потому что рабская система консервирует отсталую технологию и примитивную организацию труда».
Выпустить такой документ в лагере — большое предприятие. Пока один пишет — трое или четверо несут караульную службу дальнего и близкого предупреждения на случай налета офицера или стукача. Черновики тщательно прячутся — лучше всего в землю. Подготовленный текст аккуратно переписывается затем на папиросную бумагу, и для этой операции нужна еще лучшая охрана. После этого текст завертывается во что-нибудь, что не переваривается желудком, получается «конфета», которая прячется до тех пор, пока у кого-нибудь из доверенных зэков не появится надежда на личное свидание с родными. Существуют и другие способы, неизвестные КГБ, но я не собираюсь рассказывать о них здесь даже сейчас. Переправка этого Хельсинкского документа (Документ 88) по кусочкам на волю заняла у моих друзей почти год.
К концу третьей недели приехала на личное свидание Ирина. В советских лагерях строгого режима разрешается иметь одно трехдневное личное свидание в год, но это в лучшем случае. Политическим обычно предоставляется ноль дней. Однако первое свидание отменять нельзя, и лагерное начальство сообщило Ирине, в какой день приехать. Когда же она приехала за тысячу верст из Москвы, ей сказали: «Ремонт. Давайте в другой раз?» Нет, сказала Ирина, в таком случае она соберет в Москве пресс-конференцию и сообщит иностранным корреспондентам, что они незаконно отменили первое свидание. «Хорошо, — сказали начальники, — у нас найдется комната в другом лагере, но только на два дня». «Закон говорит — три, — напомнила Ирина. — А нет, так я поеду обратно и соберу пресс-конференцию».
Ситуация с Нобелевской премией была все еще неясна, и они дали ей законное свидание.
Свидание… К станку подходит охранник: «Собирайтесь!»
«Куда?»
«Неизвестно».
Ведет.
В изолятор? Нет, на выход. На этап? Почему без вещей? В «воронке», в металлическом боксике размером полметра на полтора метра, привозят в другую зону, в отдельный барак.
Свидание! «Раздевайтесь. Нагнитесь. Так… Покажите. Так… Раздвиньте. Так… Еще раз. Так… Присядьте. Так… Покажите. Так… Одевайтесь. Не то, это. Нет, погодите. Присядьте. Да-да, еще раз. Не разговаривать! Так… Покажите. Так…»
Это длится более часа, а время свидания идет, твое время. Пока ты здесь, где-то осматривают твою жену. Наконец, ты одеваешь специально подобранную для тебя, политического, какую-то позорную одежду, с короткими штанами без двух пуговиц. Взятый от станка, ты устал, не мыт, голова стрижена наголо. Вас с женой запирают вдвоем. Жена тебя обнимает, она, может быть, еще любит, но ты не тот, кого она помнила.
Ирина рассказала, что КГБ обыскивал нашу квартиру еще два раза; что Хельсинкская группа продолжает работать; новые члены заступают на место арестованных и уехавших. О работе этих новых членов группы, Тани Осиповой, поэта Виктора Некипелова, физиков Сергея Поликанова, Юрия Ярыма-Агаева и всех вообще, Ирина говорила с восхищением. Я попросил ее публично объявить, что я и здесь остаюсь членом Хельсинкской группы — в качестве посланного в лагерь наблюдателя. Она увезла «конфету», приготовленную политзаключенными этой зоны многие недели назад.