Пуговицы - Ида Мартин

Состроив хитрую мордочку, девочка потащила меня за собой, усадила на ковер посреди комнаты и сама устроилась напротив.

– Я расскажу тебе Славину версию. Мне он говорит, что она пошла купаться и утонула.

– А на самом деле?

– На самом деле она хотела утонуть и утонула. – Даша выжидающе смотрела на меня. – Только Славе не говори, что я это тебе сказала. Он не хочет, чтобы я знала правду, и я делаю вид, что не знаю.

– Понятно. – Я не очень поняла, можно ли расспрашивать и как она вообще относится к этой теме. – А какая версия для чужих?

– Ну… Если кто-то попадается очень любопытный, то мы рассказываем, что она уехала в командировку и скоро вернется.

Девочка подползла на четвереньках ближе:

– Знаешь, почему я тебе доверяю?

– Почему?

– Потому что у тебя тоже мамы нет. Мне Слава сказал.

– Ну, у меня совсем другое. Моя мама просто отказалась от меня.

– Да нет, то же самое. Наша тоже от нас отказалась. Ты скучаешь по своей?

– Я ее плохо помню. Стараюсь вообще не вспоминать.

– Вот и я стараюсь не вспоминать. Моя мама была художницей, а твоя?

– Моя… Моя… Да никем. Со мной сидела дома.

– Моя тоже сидела, но не с нами, а сама по себе. Могла сутками из своей комнаты не выходить. Так что мы привыкли, что ее нет. У нее часто депрессии были и творческие кризисы.

Даша говорила довольно беспечно, но в голосе слышалась обида.

– Все. Мне неприятно об этом думать. Лучше я тебе свои пуговки покажу.

Быстро вскочив, девочка открыла маленький выдвижной ящик в шкафу и вытащила оттуда пухлый темно-синий бархатный мешочек, вернулась ко мне и высыпала из него на ковер десятка три пуговиц – разных, различного цвета, размера и формы.

– Они какие-то особенные? – Я взяла одну и покрутила в пальцах.

– И да, и нет. – Даша принялась заботливо складывать их в линию. – Это потеряшки. Они ищут семью.

– В каком смысле?

– Просто ждут, что они кому-нибудь понадобятся. Когда я их нахожу, всегда забираю себе. И мы обязательно подбираем им подходящую компанию. Вот смотри. – Она провела пальцем по пуговицам своей вязаной кофточки. – Видишь, они не все одинаковые, но очень похожие.

– Здесь даже на одну больше, чем нужно, – заметила я.

– Точно. Ты внимательная. Мне пришлось ее пришить, потому что она сюда очень подходит. А если набирается много и ни с чем не сочетается, я делаю коврики.

Она снова вскочила и через минуту принесла несколько белых кухонных полотенец, на которых в виде узоров были нашиты пуговицы.

– А иногда я превращаю их в талисманы. – Даша сунула мне в руки несколько пуговиц, подвешенных на веревки. – Или можно их пришить на изнанку одежды, и тогда они станут оберегами. Только нужно определенным способом пришивать. Я умею. Ты знаешь, что пуговицы называются пуговицами, потому что раньше люди верили, что они отпугивают зло?

Я вспомнила пиджак Томаша. Даша говорила очень торопливо, шустро подсовывая мне ту одну пуговицу, то другую.

– Давай ты себе тоже одну заберешь? Ты не пожалеешь. Они будут очень рады. Ты им нравишься. Они мне сами сказали. Хочешь, я тебе пришью? Выбирай.

Покопавшись среди тех, что валялись на полу, я показала самую большую, ярко-синюю.

– Ура! – воскликнула девочка. – Я так рада, что ты выбрала ее. Яркие и непохожие всегда сложнее всего пристроить. Снимай кофту.

Даша достала большую шкатулку, где лежали разноцветные клубочки, нитки и утыканная симпатичными булавками игольница в форме сердца, и, пока она старательно пришивала пуговицу к внутренней стороне моей толстовки, я разглядывала ее и думала о том, как я поступила бы на месте Томаша, будь у меня младшая сестра и попади мы в такую ситуацию. Сделала ли я бы все, чтобы остаться вместе? Я никого не любила настолько сильно. И вообще не понимала, что это такое. Я не была ни к кому привязана и никем не дорожила. Моя семья – Кощей и Яга. Я должна была любить их, но между нами не было никаких особых чувств, тепла или привязанности. А ведь, наверное, очень приятно, когда тебя любит такой ребенок. Когда ты для него важнее всего на свете. Быть может, это даже больше чем приятно, ведь если ты нужен кому-то так сильно, в тебе появляется особый смысл. Ты уже не просто ты. Я запретила себе думать о таком уже давным-давно, а тут внезапно все всколыхнулось и в один миг накрыло с головой.

Мы с мамой и папой катаемся на настоящих больших санях, запряженных прекрасными белыми лошадьми. Все вокруг нарядное и праздничное. Это Масленица, и повсюду, сколько я могу видеть, полно людей. Откуда-то доносится музыка. И еще лежит толстый слой искрящегося снега, но солнце уже светит настойчиво и тепло, ощущается приближение весны. Я сижу между мамой и папой на застеленной меховой шкурой скамье, а ветер порывисто обдувает мне лицо. И я чувствую себя такой удивительно счастливой, что никак не могу выразить эмоции словами, потому что еще не понимаю, что это счастье. Думаю, что радость, и смеюсь, хохочу изо всех сил. И мне чудится, будто вороны, раскачивающиеся на голых березовых ветках, не каркают, а тоже смеются. И две мохнатые шавки, бегущие за санями, смеются, и чучело Масленицы в разноцветных лентах, и кругленький надкусанный блинчик, через дырочку в котором я смотрю на солнце.

И еще помню, как купаемся в море. Папа то и дело вылавливает меня и кидает в воду. Снова и снова. Я отлично плаваю и представляю себя рыбой, выскользнувшей из сетей рыбака. И когда он в очередной раз подхватывает меня, откуда ни возьмись появляется мама и обнимает его так, что я оказываюсь зажата между ними. Я громко верещу и жадно глотаю воздух, как это делала бы оказавшаяся на воздухе рыба. Родители смеются, а я верещу и бьюсь еще сильнее. Я чувствую огромную радость и думаю, что смех – это самое лучшее, что может происходить с человеком. А потом папа поднимает нас с мамой вместе и бросает, но падаем мы все втроем, и от этого еще смешнее. Я смеюсь так, что начинаю икать. Мы смеемся, смеемся и никак не можем остановиться. Я уж и забыла, что раньше так много смеялась.

– Эй, Микки. – Даша потрясла меня за плечо. – Ты чего?

– Все хорошо. – Я вскочила на ноги, отвернулась и быстро вытерла лицо ладонями.

– Ты плачешь?

– Это от простуды. Глаза иногда слезятся. Сейчас умоюсь, и все пройдет.