Грудь четвертого человека - Феликс Рахлин

дяденька, где найти лейтенанта Решетняка? "Дяденька", безусый парнишка, очень смешно ломавший русскую речь, теперь чуть ли не ежедневно лежал под капельницей – ему то и дело переливали донорскую кровь: лечили от фурункулеза – куда более тяжелого, чем мой.

Надеюсь, читатель помнит мой рассказ о том, как на два полка напал понос от сваренной на мыльной воде каши (глава 17 – "Мыльная опера", стр. 53). Вот дополнение, сделанное моим соседом по койке в медсанбате:

– Я в тот ночь на первый пост охранял, – рассказывал Самигуллин.

– У меня курсак заболел, а я стоял-терпил у знамени и денежный ящик.

Думал – терпить нада: знамя, всетки, честь полку… А курсак – шурум-бурум, шурум-бурум – крутит-вертит… Не могу больше терпить!

Позвал дежурний писарь: "Земляк, звони в караульный помещений – я в уборнуй хачу!" Он позвонил, но я не мог терпить – усрался в штаны.

На другой день на вечерний поверка мне командир благодарность объявил: "Рядовой Самигуллин – за отличный служба…". Я: "Служу

Советскому Союзу!" А сам думаю: "Вот, на первый пост у полковой знамени полный шаровары наслужил!"

Слева – Самигуллин, а справа от меня лежал красивый и глупый парень из другого полка – дезертир, состоящий под следствием.

История такова: он был переведен из части в часть. Свою часть оставил, а до другой не дошел: поехал к знакомой девке в

Ворошилов… Через несколько дней его, конечно, хватились, стали искать – и нашли у нее в доме. Более суток "самоволки" – это дезертирство несомненное, его и посадили на губу, "дело" завели.

Парень струхнул и, чтобы оттянуть расплату, симулировал приступ острого аппендицита. Доставили его в медсанбат, а там (жалко, что ли?!) – вырезали здоровый аппендикс. Оставили на недельку отлежаться. А он: "У меня гонорея недолеченная!" Вот с нею и находился теперь в нашем кожно-венерологическом отделении. Небось, подружке об этом своем заболевании смолчал, а тут признался – для того лишь, чтобы оттянуть момент суда.

– Слушай, – допытывается он у меня, – как ты думаешь: если я себе кость сломаю, отправят меня на суд или сперва лечить будут?

– Да как ты сам себе кость сломаешь?

– А я на "губе" попрошусь в туалет, а сам возьму с собой молоток и там как вдарю себе молотком по ноге! Что: думаешь, не смогу? Это ты меня просто не знаешь…У меня знаешь какая сила воли? А молоток в парашу кину. И – с концами!

Все его планы оказались, разумеется, пустой болтовней. Вскоре он получил срок за дезертирство. Должно быть, молотка не сумел достать…

Второе мое пребывание в медсанбате принесло новые впечатления. В нашей палате лежал – лечился от того же триппера – лейтенант из дислоцированного в Чернятине танкового полка, страшный матерщинник, но добрейший малый. Я рассказал, что после сдачи экзаменов на младшего лейтенанта жду демобилизации. Не посоветует ли он, где мне достать портупею?

Не имея никаких видов на личное оружие в виде пистолета – для чего бы мне понадобилось обзавестись портупеей? Разве что для фасона… Но – не будьте строги: ведь мне не исполнилось и 26 лет.

Лейтенант рад был мне помочь: есть у него лишний офицерский ремень с портупеей. А кобура нужна? – От кобуры у меня хватило ума отказаться.

(Выписавшись из санбата, поспешил к лейтенанту. Застал его дома.

Он стал искать портупею, пока что беседуя со мною и при этом обильно пересыпая свою речь матюками, хотя тут же находился его маленький сынишка. Правда, к ребенку он относился с нежностью. Я подумал: как же его, такого семейственного, угораздило "подцепить на конец"?

Впрочем, он еще в палате сам рассказывал мне об этом: поехал в отпуск, познакомился, гульнул… "Хорошо хоть то, что рано проявилось: еще до возращения домой. Я сразу решил: немедленно лягу в медсанбат")

Познакомился я и с одесситом Мишей Хармацом из батальона связи Он приятельствовал с моим дружком Гришей Юстом. Этот Юст был вовсе не из Тивериады, а тоже, как и Миша, из Одессы. Хармац до армии учился в техникуме по специальности "холодильные установки" и сказал, что после армии хочет продолжить учебу в Харькове, где есть институт советской торговли. Я с готовностью продиктовал ему свой харьковский адрес.

(Прошло несколько лет. В квартиру, где мы с женой и ее родителями и, кажется, уже и сыном жили впятером в единственной комнате, постучали. В дверях стоял молодой человек, которого я узнал в лицо лишь тогда, когда он объявил:

– Я Миша Хармац.

По обычаям гостеприимства мы предоставили ему ночлег, для чего пришлось мне его положить с собой. Оказалось, он во сне скрипит зубами, и я утром ушел на работу не выспавшись как следует.

Назавтра, однако, он опять явился ночевать. На третью ночь – тоже.

Между тем, Миша сам рассказал, что у него есть в Харькове родственники, однако ему у нас жить удобнее…

Но мне удобнее было спать с женой, да и ей со мною – тоже.

Посовещавшись, мы решили намекнуть гостю, что надо бы и честь знать.

Тем более, что, кроме нас, в доме были и родители Инны, и наш ребенок.

Миша все понял – и исчез. Но вскоре появился вновь – и не один: привел познакомить с нами свою невесту, которой стремительно обзавелся в Харькове.. Ее семья жила очень далеко от нас, в поселке

Тракторного завода, Миша вскоре женился, как-то раз я к ним съездил, а потом мы многие годы не виделись. Встретились уже в пожилом возрасте – где-то в конце 70-х в автобусе. Миша рассказал, что работает техником по ремонту холодильников, обслуживает магазины всего поселка ХТЗ.

– Однако… – Он посмотрел на меня с некоторым сомнением – видно, опасался моей реакции на то, что собирается мне сообщить. Наконец решился и проговорил жестко, с вызовом. – Я подал документы на выезд в Израиль!

Дело было где-то в 1978 – 1979, я к тому времени уже и сам

"дрогнул", готовились к выезду мои близкие друзья и родня, а некоторые и выехали… Поэтому я решительно ответил: "Правильно сделал!" Миша с явным облегчением стал мне рассказывать: "Понимаешь, мне надоело бояться ОБХСС…" Эта фраза в его устах была вполне понятна: должность техника по обслуживанию и ремонту холодильников -

"калымная работенка", "могарычевое дело", тут и в самом деле можно угодить в тюрьму по обвинению в "левых" доходах.

Позднее, продолжая работать в этом районе, я от кого-то узнал, что Миша с семьей свернул в США. Дальнейшей его судьбы не знаю).

Выздоровление мое шло медленно. Помещение медсанбата освобождали для ремонта, почти всех выписали, а оставшуюся горстку больных перевели в большую "лазаретную" палатку, где было множество лишних постелей. Содрав с пустых кроватей тюфяки, мы на ночь укрывались ими, потому что по ночам уже подмораживало.

Одним из больных был ефрейтор Легочкин с Северного Кавказа. Он поразил меня сочным и откровенным рассказом о своей первой любви.

Овладев впервые своей возлюбленной, он застыл, не зная, что делать дальше: застыл – и не двигался… Уж такой, казалось бы, бесстыдный рассказ, а вместе с тем предельно целомудренный! С нежностью и восторгом вспоминал ефрейтор о ждавшей его девчонке.

Чуть ли не до конца октября пролежал я в медсанбате. Вернувшись в

Чернятино, застал в самом разгаре строевую лихорадку, обуявшую всю армию после знаменитого приказа маршала Малиновского. Наш военный городок с утра до вечера был наполнен барабанной дробью. В столовую каждое подразделение шло строевым шагом, печатая шаг. С каждым днем гайки муштры закручивались все туже и туже, а ведь впереди было начало учебного года, парад 7 ноября, строевые смотры…

Парады в нашем гарнизоне проходили на плацу. Обычно собирались все части и в строю, по команде "Вольно!", ожидали прибытия генерала

– командира дивизии. Как правило, приходили поглазеть женщины и дети из семей офицеров и старшин-сверхсрочников. Чтобы людям веселей было ждать, играл оркестр танкового полка. Почему-то на музыку сбегались своры собак и под бравурные марши устраивали у всех на глазах свои собачьи свадьбы, вгоняя в краску стыдливо-разнузданных офицерш и вызывая жеребячий хохот у нескольких тысяч солдат.

Все это до того мне приелось, что перед ноябрьскими праздниками в честь очередной годовщины "Великого Октября" сам напросился на все три праздничных дня в совершенно новый и, как мне мнилось, вполне спокойный наряд: на только что выстроенный гарнизонный КПП -

Контрольно-пропускной пункт.

Глава 39.Застава богатырская

По Уставу внутренней службы, рядовые, сержанты и старшины срочной службы имели право отлучаться из расположения своей воинской части только с разрешения прямых начальников, имея при себе увольнительную записку, командировочное удостоверение или какой-то иной отпускной документ. Предусматривался также номерной знак, жетон. Все это имело смысл и применение в более или менее крупных населенных пунктах. Там вокруг военного городка, расположения воинской части, училища и т. п. возводили по всему периметру высокие заборы, иногда и с колючей проволокой, а у ворот устраивали КПП – Контрольно-пропускной пункт.